Когда он пришел к другу, там оказался один лекарь, хорошо умевший прощупывать так называемый Пульс Величайшего Элемента[75].
Прощупав пульс у всех гостей, он наконец сказал студентам Ван Цзюсы и Дуну:
– Я, знаете, осматривал людей много, но такого странного пульса, как у вас, господа, у меня в руках никогда не было. Пульс знатности, а показание его – показание ничтожества. Пульс долгой жизни, а свидетельствует о ее сокращении… Определить все это не по моим скромным знаниям… Однако я должен сказать правду, что у господина Дуна это заметно в высшей степени ясно.
Присутствующие выразили крайнее недоумение и стали задавать лекарю вопрос за вопросом.
– Коль скоро я дошел до такого явления, – отвечал лекарь, – то в своем искусстве я уже иссяк. Решать наобум не смею… Хотелось бы, чтобы эти господа смотрели за собой и были оба осторожны.
Оба студента, услышав такие слова, сначала были сильно испуганы. Затем сочли их неопределенными, странными и оставили без внимания.
Среди ночи Дун пришел домой. Увидел, что дверь в кабинет еле прикрыта. Это ему показалось очень подозрительным, но в пьяном полусознании, силясь вспомнить, он решил, что, наверное, уходя, заторопился и забыл запереть дверь на замок.
Войдя в комнату, он не стал зажигать огонь, а прежде всего полез рукой под одеяло, чтобы пощупать, тепло там или нет. Только что он всунул руку, как там оказалось мягко и нежно: лежал человек! В крайнем удивлении он отнял руку, быстро зажег огонь, – самая настоящая красавица, с изящным лицом, молоденькая, ничем не хуже неземной, святой феи!
В неистовом восторге Дун, шутя, стал щупать у ней в нижних частях: а пушистый хвост так и длиннел… Дун страшно перепугался и хотел бежать, но дева уже проснулась, высунула руку, схватила студента за локоть и спросила:
– Вы куда?
Дун еще более перетрусил, задрожал, затрепетал и принялся жалобно умолять:
– Святая дева, сжальтесь, прошу вас, будьте великодушны!
– Позвольте, – засмеялась дева, – что это такое вы здесь увидели, чтобы считать меня святой?
– Не головы боюсь, – лепетал Дун, – … хвоста!
– Где тут хвост? – продолжала она смеяться. – Да вы ошиблись!
Взяла руку Дуна, насильно дала ему еще раз пощупать… А мясо на ляжках было словно помада, и под спиной – гладенькая, гладенькая косточка.
– Ну-с, каково?.. В пьяном помутнении, ошалев, не знаете, кого и что видите, да и врете еще на людей такими словами!
Дун и без того, конечно, был в восторге от ее красоты. Теперь же все более и более терял голову и, наоборот, сам себя винил за только что происшедшую ошибку. Тем не менее он выразил недоумение по поводу того, как она сюда пришла и зачем.
– А не помните ли вы, сударь, – сказала она ему на это, – желтоволосой девушки у ваших соседей? Посчитать хотя бы на пальцах, мы уже переехали от вас десять лет тому назад. В то время мне еще не заплетали прически, да и у вас еще висела челочка!
– Как, – воскликнул студент, полувспоминая, – вы и есть Асо Чжоуская?
– Она самая!
– Вот ты сейчас это говоришь, и я как будто что-то вспоминаю. Десять лет не виделись, и вдруг ты такая стала чудная, прекрасная!.. Однако ж, как это так ты ни с того ни с сего сюда пришла?
– Я, видишь ли, вышла замуж за глупца. Года через четыре его родители один за другим померли, да и я сама стала Вэнь-цзюнь[76]. И вот, значит, оставили они меня совершенно одинокой, без всякой опоры и поддержки. Я вспомнила тогда, что если кто и знал меня ребенком, так это только ты. И сделала над собой усилие, чтобы к тебе прийти. Когда я вошла, был уже вечер и к тебе только что кто-то пришел, чтобы звать тебя пить вино. Я притаилась, спряталась и стала ждать твоего возвращения. Ждала-ждала – прошло очень долгое время. Ноги мои оледенели, кожа была вся в крупе. Я и решила воспользоваться одеялом, чтобы согреться. Пожалуйста, не относись ко мне с недоверием!
Дун был очень счастлив, снял одежду, лег с ней спать. Она пришлась ему по вкусу в высшей степени.
Через месяц этак с небольшим он начал заметно истощаться и худеть. Домашние дивились и спрашивали, почему это. Он отвечал, что сам не знает, что это такое. Прошло еще некоторое время, и лицо с глазами стало вырисовываться все резче и резче, словно суки дерева. Дун теперь сам испугался и пошел опять к тому же искусному гадателю по пульсу. Тот прощупал.
– Этот пульс, знаете, – сказал он, – пульс нечистого наваждения. Те, помните, смертельные признаки, которые я вам тогда определил, подтвердились. С этой болезнью ничего не поделать.
Дун заплакал навзрыд и не уходил. Врач не знал, как с ним кончить, сделал ему уколы иглой в руку[77] и прижег ему пуп. Затем подарил ему лекарство, сказав при этом наставительно:
– Если вы с кем-нибудь сходитесь, то всеми силами постарайтесь порвать.
Дун тоже понял, что ему грозит опасность. Вернувшись домой, он застал деву, которая смеялась и требовала. Он отстранил ее и сказал:
– Не смей больше со мной сплетаться. Я иду к смерти!
С этими словами он ушел, не оглянувшись. Дева сначала сильно смутилась, но потом ее взял гнев.
– Ты что ж, – сказала она, – все еще жить хочешь?
С наступлением ночи Дун принял лекарство и лег спать один. Только что он смежил веки, как ему приснилось, что он с девой вступил в сношение. Проснулся – оказывается, уже… потерял… Страх охватил его еще пуще прежнего. Он перешел спать во внутренние комнаты, где жена и дети, при огне, его караулили. Сон снился все тот же – глядь, а девы нет.
Через несколько дней Дуна стало рвать кровью. Вытекло больше доу[78]. Дун умер.
Ван Цзюсы увидел в своем кабинете какую-то деву. Она ему понравилась своей красотой, и он ее, что называется, усвоил.
Расспросил ее, откуда она явилась.
– Я – соседка Дуна, – отвечала она. – Он, видите ли, давно уже был со мной в хороших отношениях, но вот, неожиданно для меня, попал под лисье наважденье и умер. Надо, знаете ли, бояться этих тварей и их чар. Умный человек должен быть очень осторожен и должен им сопротивляться.
Ван еще нежнее привязался к ней. Стал поджидать ее теперь с трепетом радости.
Через несколько дней он почувствовал в сердце какое-то блуждающее обмирание, у него развивалась уже сухотка.
Вдруг ему во сне явился Дун и сказал:
– Знаешь, кто с тобой милуется? Лиса! Меня она убила и еще хочет убить моего приятеля! Я принес уже жалобу в Управление Темного Царства[79], чтобы таким образом дать выход этому моему никому не известному гневу. В ночь седьмого числа ты за своей комнатой должен зажечь пахучие свечи…[80] Не забудь, смотри!
Ван проснулся и подивился сну.
– Я очень болен, – сказал он деве. – Боюсь, как бы мне не свалиться, что называется, в яму или канаву[81]. Мне, видишь ли, советуют обходиться без общей спальни…
– Если судьбой суждена тебе долговечность, – отвечала дева, – то спи в женской спальне и все равно будешь жив. Если же не быть тебе долговечным, то можешь с женщиной и не спать – все равно умрешь!
Уселась – и давай с ним шутить и смеяться. Ван не мог сдержать влечение и опять учинил беспутство. Учинив, он, правда, тут же раскаялся, но порвать с ней не мог. С наступлением вечера он воткнул над дверью пахучие палочки. Дева явилась, вытащила и бросила их.
Ночью Ван опять увидел во сне Дуна, который явился ему и стал бранить за то, что он поступил наперекор его словам. Тогда на следующую ночь Ван тайком распорядился, чтобы домашние, выждав, когда он ляжет спать, незаметно зажгли свечи.
Дева, лежа на постели, вдруг в испуге вскочила.
