Ну, а хитрющий фельдмаршал Василий Лукич попросту боялся, что, идя по стопам Меншикова, клан Долгоруких разделит его участь (и, между прочим, как в воду глядел!).

Решено было ограничиться тем, что на скорую руку сочинили «завещание императора», по которому покойный назначал правительницей свою нареченную невесту. Князь Иван, мастер подделывать почерки, вмиг состряпал сразу два экземпляра – один с поддельной подписью Петра, а второй неподписанный: авось умирающий еще придет в сознание настолько, что ему хватит сил расписаться…

Петр в сознание так и не пришел, а шестеро членов Верховного тайного совета попросту проигнорировали предъявленное двумя Долгорукими «завещание» (есть подозрение, что, будь оно сто раз подлинным, его все равно определили бы для более прозаического употребления – ведь «верховники» уже нашли третий вариант, свой!).

Этот «вариант» именовался – Анна Иоанновна, племянница Петра Великого, прозябавшая в пошлой бедности после кончины супруга, вдова герцога Курляндского…

Именно такая надпись десять лет красовалась потом на клинках офицерских шпаг – я сам держал в руках такую.

Следует сразу оговориться: Верховный тайный совет из восьми персон, пригласивший курляндскую вдовушку на царство, твердо рассчитывал править сам. А потому вместе с приглашением отправил Анне Иоанновне «кондиции», сиречь особые договорные условия, по которым она не вольна была управлять решительно ничем. Войны самостоятельно не объявлять, мира не заключать, новых налогов не вводить, в военные (сухопутные и морские) и штатские чины выше полковника не производить, вотчины и деревни не жаловать, из государственных доходов ни одной копеечкой не распоряжаться. В придворные чины без ведома Совета не производить, к «знатным» делам никого самостоятельно не определять, а гвардия вкупе с армией остаются под командой Верховного тайного совета…

Это был черновик! Вошедшие во вкус «верховники» добавили еще несколько пунктов, еще более «ущемительных» – будущая императрица не имеет права судить дворян, вступать в брак, назначать наследников. За нарушение одного-единственного пункта – автоматическое лишение короны российской.

Одним словом, будущей государыне оставался почет без власти – прямо-таки на тогдашний аглицкий манер. И тем не менее Анна эти условия скрепила своей подписью, определенно полагая, что лучше быть куклой на троне российском, чем прозябать в своей крохотной Курляндии, которая не на всяких картах обозначена…

С «кондициями» и согласием на них Анны ознакомили «общественность» – то есть высших военных и гражданских чиновников. Общественность встретила новости с огромным неудовольствием. Все прекрасно понимали, что на их глазах меняют шило на мыло: вместо одного самодержца будут восемь, только-то и всего… «Восьмибоярщина», по аналогии с печальной памяти «семибоярщиной». А по-современному – правление олигархов.

Прекрасно это понимавший в свое время Пушкин отзывался о затее «верховников» с явным неудовольствием: «Владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных».

Россию ждала хунта из восьми магнатов, что ничем не лучше тирана-одиночки на троне. Хрен редьки не слаще. Что пнем по сове, что сову об пень…

Кстати, наша хитрющая восьмерка и не заикнулась, что это именно они навязали кандидатке столь обременительные условия. Дело они представили так, будто Анна в кротости своей сама предложила Верховному тайному совету снять с нее тяжкое бремя государственных дел. Знаменитый церковный иерарх Феофан Прокопович, вошедший в число «представителей общественности», вспоминал: «Некто из кучи тихим голоском, с великою трудностию промолвил: „Не ведаю, де, и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?“ – то на его слова ни от кого ответа не было».

«Общественность», конечно же, прекрасно смекнула, что к чему. Но повсюду снова стояла гвардия! Феофан Прокопович: «…которые вчера великой от его собрания ползы надеялись, опустили уши, как бедные ослики, шептания во множестве оном пошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел, и нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженного воинства…» Кем же еще могло быть это воинство, как не гвардией? Не сиволапую же армейскую пехоту привлекли к столь важному делу…

Вот только совсем скоро оказалось, что вызванная для устрашения «общественности» гвардия придерживается другого мнения по поводу истории с «кондициями»!

Умонастроения дворянства (а значит, и гвардии) саксонский посланник Лефорт в донесении охарактеризовал так: «Боятся аристократической олигархии более, чем деспотической монархии.

Когда Анна прибыла в Москву, среди дворянства началось глухое брожение. Что произошло в течение десяти последующих дней, историки так и не смогли установить во всех деталях. Кто именно зажигал, тоже неизвестно, но всерьез полагают, что «основным пропагандистом среди гвардейцев стал ее (т.е. Анны – А.Б.) родственник Семен Салтыков, майор гвардии» (Е. Анисимов). А, в общем, конкретные имена не так уж и важны. Главное, гвардия была против кондиций. В России того времени это означало: все, считай, и решено…

Три февральские недели 1730 года дали невиданный ранее в Отечестве нашем выплеск – все кинулись писать конституции так охотно и сноровисто, словно всю сознательную жизнь этим и занимались.

Вдруг замечают друзья: вместо того, чтобы присоединиться к столу, на коем имеет место быть вдоволь венгерского, их друг и сослуживец, поручик Феденька, долго и старательно царапает гусиным перышком по бумаге, не забывая, что характерно, вовремя обмакивать его в чернила, и этим странным занятием всецело поглощен.

– Что там балуешь, Феденька? – вопрошают сослуживцы в некоторой оторопи. – Амурное послание, поди, согласно Талеману?

А Феденька, не отрываясь от своего занятия, высунув от крайней умственной сосредоточенности кончик языка, отвечает степенно:

– Конституцию пишу!

Честное слово, я не особенно и преувеличиваю. Эти февральские недели знамениты тем, что по рукам стала кружить масса конституций, частенько написанных людьми, которых в подобных намерениях никто ранее и подозревать не мог – вроде нашего преображенского поручика Феденьки. Это массовое творчество отмечали и отечественные мемуаристы, и иностранные посланники. Вот, для примера, отрывки из донесений дипломатов, прусского Мардефельда и французского Маньяна: «Все русские вообще желают свободы, но они не могут согласиться относительно меры и качества ее и до какой степени следует ограничить самодержавие… Одни хотят ограничить право короны властью парламента, как в Англии, другие – как в Швеции; иные полагают учредить избирательную форму правления по образцу Польши…»

Историк Песков комментирует: «Отыскались знатоки иностранных образцов правления; стали писать прожекты об устроении парламента: чтоб учредить высшее и низшее правительство, чтоб и правительства, и Сенат были выборными, чтобы в выборах участвовало все шляхетство…»

Конечно, слово «конституция» тогда имело не современное содержание – основной закон государства, а, скорее, размышления на вечную, до сих пор не решенную тему «Как нам обустроить Россию». Да и выборы, в которых участвует одно лишь дворянство – прямо скажем, не венец демократии. Но ведь это гигантский шаг вперед по сравнению с тиранией Петра Великого, когда и право, и закон заключались в одной его дубине… Вот она, оборотная сторона грамотности и поездок в Европу, которая Петру наверняка не пришлась бы по вкусу!

Даже старый проныра и ворюга Ягужинский, ветеран петровского сатрапского правления, развратился настолько, что начал вслух высказывать крамольнейшие мысли: нехорошо, мол, что дворянству головы секут, и вообще пора подумать об устранении самовластия… Задрав штаны, бежал за гвардейской молодежью, чтобы соответствовать духу времени – чутье у него всегда было преотличнейшее.