Вообще, все выглядело так, что Тэтчер всегда против, и она этого не скрывала. Хотя ей почти нечего было предложить взамен в практическом плане. Она мечтала увидеть конец коммунизма, но боялась того воздействия, которое он мог оказать на баланс сил в Европе. Когда Геншер навестил ее на следующий день после речи Коля, она опасалась за судьбу Горбачева. Если Германия объединится, советский лидер падет, а Варшавский пакт распадется, то что будет дальше? Поэтому императивом является, наставляла она Геншера, прежде всего, развитие демократических структур в Восточной Европе. Она настаивала на том, что политическая свобода в Восточной Европе станет устойчивой, только если правильно будет осуществлена экономическая либерализация, и порицала Горбачева за то, что он держался за ремонт социализма, а не за его снос. Перемены в Восточной Европе идут, они ведут к свободе и демократии, и они должны происходить при том, что «основа остается стабильной». Иными словами, говорила она, «другие вещи надо оставить на своих местах». История показала, что проблемы Центральной Европы всегда начинаются со второстепенных вопросов; если кому-то станут не давать покоя его границы, то все займутся распутыванием таких вопросов. Именно так и начиналась Первая мировая война. За десять дней до этого в Париже она понимала дело так, что объединение и границы не находятся на столе переговоров; а теперь речь Коля потрясла все эти основания.
Геншер попытался ее успокоить, сосредоточив внимание на теме переговоров о сокращении обычных вооружений, призванных стабилизировать ситуацию в сердце Европы. Он, конечно, хотел побудить Советы к выводу их войск из Восточной Германии, но Тэтчер буквально вскинулась, когда об этом зашла речь. Она не хотела, чтобы советские войска уходили, если это означало, что и американцам предстоит уйти. Для нее это не было вопросом о стратегическом балансе сил в области европейской безопасности, но вопросом о том, чтобы сохранять немцев под контролем494.
Министр иностранных дел Британии Дуглас Хёрд присутствовал на этой встрече молча. Пока Тэтчер неистовствовала, ему нельзя было сказать ни слова. Но Министерство иностранных дел и по делам Содружества на самом деле было весьма озабочено всеми теми вопросами, которые затрагивала Тэтчер495. Записка министерства на эту тему, подготовленная как раз в день визита Геншера, признавала, что немцы «видят свое положение вне мейнстрима». Как, собственно, и Вашингтон: президент «держится отстраненно от нас по вопросам Варшавского пакта и германского воссоединения». Что касается беспокойства Тэтчер о политической уязвимости Горбачева, то министерство считает, что все это сильно преувеличено, потому что сам Горбачев «не вмешивается в процесс избавления Восточной Европы от коммунизма». Таким образом, настоящая опасность заключается в том, что «мы святее папы римского». Форин-офис предупреждал об опасности политики статус-кво и о вероятности оказаться в стороне, если только не разделить представление Буша о Европе «целостной и свободной». Если в крайнем случае парламент решит блокировать объединение Германии, используя статус Великобритании как одной из четырех держав-победительниц, то «мы не сможем рассчитывать на то, что кто-то еще к нам присоединится»496.
Тэтчер просто не была на одной волне со своими дипломатами. Она не только была прямолинейна в разговоре с Геншером, но и не стеснялась обзывать Коля, которого не любила лично, называя его «толстяк», «сосисочник», «типичный тевтонец», – вообще считала его воплощением колосса Европы497.
Британский премьер была признанным западным критиком «10 пунктов», но у Геншера имелись трудности и с французским президентом. Миттеран был поражен тем, что Коль держал его в неведении, – особенно после того, как на протяжении ноября в Бонне, Париже и Страсбурге они провели содержательные напряженные беседы. Коль даже пространно написал ему 27 числа о будущем экономическом и валютном союзе, никак не намекнув, что на следующий день объявит об объединении. Тем не менее, попридержав язык, Миттеран в Афинах сообщил прессе, где он находился с государственным визитом, что, хотя он и ожидал, что Четыре державы будут поставлены Бонном в известность, само стремление немцев к единству является «законным» и что у него нет никаких намерений противиться этим надеждам. Более того, сказал Миттеран, он верит, что немцы не допустят, чтобы другие народы Европы столкнулись с тем, что немецкая политика свершившихся фактов будет осуществляться тайком498.
Когда Миттеран встретился с Геншером в Елисейском дворце, то их сорокапятиминутная встреча была вежливой, но отстраненной. Будучи приглашенным высказаться первым, Геншер предпочел прежде всего подчеркнуть то, что считает себя европейцем. Он настаивал на том, что ФРГ совершенно привержена интеграции ЕС и хотела бы иметь дела с Востоком. Он говорил, что верит, что судьба Германии должна быть связана с судьбой Европы. Европейское воссоединение невозможно без воссоединения Германии. И в такой же степени он не хочет и того, чтобы интеграционный процесс в ЕС отставал из-за той энергии, которая уходит на преобразование отношений Восток–Запад. И НАТО тоже должно в этом участвовать. И не в последнюю очередь потому, что присутствие Америки в Европе и на немецкой земле является «экзистенциальной необходимостью»499.
Миттеран выслушал его, но потом выдал свою собственную лекцию, говоря с возрастающим напряжением, по мере того как он вспоминал свою личную одиссею во время двух мировых войн. Он родился в 1916-м, в год франко-германской бойни при Вердене, а самому Миттерану довелось стать ветераном 1940 г. Как и у любого другого патриотически настроенного француза, у него были исторически обоснованные предрассудки в отношении Германии. Но, как большинство послевоенных политических руководителей Франции, особенно после подписания договора Аденауэра – де Голля в 1963 г., он был глубоко привержен франко-германскому примирению, развитию «особых отношений» между Парижем и Бонном и лидирующей роли двух стран в европейской интеграции500. Хотя он был социалистом, и в этом смысле идеологически находился в противоположном лагере с канцлером – христианским демократом, он и Коль стали добрыми друзьями, в 1984 г. обменявшимися знаменитым рукопожатием у мемориала в Вердене. Но, несмотря на все эти публичные выражения дружеских чувств, отношение Миттерана к немецкому государству оставалось неоднозначным501.
Германское единство выглядит отлично до той поры, пока остается удаленной перспективой. Миттеран в сентябре сказал Тэтчер, что он не так встревожен, как она, но только потому, что он верит, что ЕС и особенно единая валюта будут работать как ограничитель, но также и потому, что он не ждет, что германское объединение произойдет скоро. Он сказал ей по секрету, что Горбачев не воспринимает объединенную Германию в НАТО, а Вашингтон не допустит, чтобы ФРГ вышла из Альянса: «Alors, ne nous inquiétons pas: disons quelle se fera quand les Allemands le décideront, mais en sachant que les deux Grands nous en protégeront» (Поэтому не станем волноваться: давайте скажем, что это произойдет тогда, когда такое решение примут сами немцы, понимая, что две сверхдержавы защитят нас от них)502.
Однако теперь Миттеран сказал Генщеру, что дело явно пошло. И раз Европа пришла в движение, старые территориальные вопросы проснутся. Кто-то не сможет даже представить себе возврат к 1913 г., и мир может оказаться на грани войны. Является императивом, что воссоединение, когда бы оно ни произошло, должно происходить в сети безопасности все более консолидирующегося Европейского сообщества. Если интеграционный процесс прервется, он боится, что континент может вернуться к дням политики альянсов. И он ясно дал понять Геншеру, что Коль действует деструктивно, выступая в роли «тормоза» ЭВС. Он добавил, что до сих пор Федеративная Республика всегда была мотором европейского объединительного процесса. Сейчас этот процесс замер. И если Германия и Франция не посмотрят друг другу прямо в глаза на саммите в Страсбурге в декабре, другие от этого только выиграют. Тэтчер не только блокирует всякий прогресс в Европе, но и объединится с другими против германского единства.
