Советский лидер покинул Бухарест 9 июля, как раз в то время, когда президент Соединенных Штатов прибыл в Варшаву. Каждая сверхдержава расставляла по Европе вехи смятения. Буш был встревожен мирным наступлением советского лидера в Европе и не в последнюю очередь тем, что американские союзники охвачены чем-то вроде горбимании, которая делает их податливыми на советские обольстительные предложения в области сокращения вооружений. Его собственный тур по Европе – в Польшу и Венгрию, перед встречей G7 во Франции – был запланирован в мае, но теперь он стал еще более насущным, чтобы как-то «компенсировать эффект» горбачевского посыла258.

На самом деле еще прежде, чем отправиться в Европу, Буш быстро и вполне уверенно отверг парижские предложения Горбачева: «Я не вижу причины, находясь здесь, пытаться изменить коллективное решение, принятое НАТО», – заявил он и повторил, что не будет никаких переговоров по ракетам меньшей дальности, пока в Вене не будет достигнуто соглашение о сокращении обычных вооружений в Европе, в той сфере, где у СССР было большое превосходство. В своих мемуарах он саркастически высказался о попытке Горбачева убедить Запад, что «не надо ждать конкретных действий со стороны СССР, перед тем как снизить степень своей военной готовности и готовности системы безопасности»259.

Сказав это, Буш не хотел, чтобы его европейская поездка выглядела как средство отнять очки у Горбачева. Президент весной уже выдвинул свои собственные идеологические принципы и был далек от желания начинать какой-то «крестовый поход», поскольку чутко следил за изменчивой ситуацией в Восточной Европе и деликатным положением, в котором Горбачев оказался у себя дома. Он не намеревался «отступать» от своих собственных ценностей свободы и демократии, но вполне осознавал, что «жесткая риторика неизбежно возбудит воинственные элементы внутри Советского Союза и Пакта». Его даже беспокоил сам факт его собственного присутствия, вне зависимости от того, что он при этом станет говорить. Желая быть, как он сам это называл, «ответственным катализатором, насколько это возможно, демократических изменений в Восточной Европе», он совсем не хотел стать стимулом для беспорядков: «Если станут собираться огромные толпы, намереваясь продемонстрировать свою оппозицию советскому доминированию, то события могут выйти из-под контроля. Вызывающая энтузиазм встреча может вылиться в насильственный бунт». И хотя он и Горбачев соперничали, стремясь занять более выгодное положение, оба лидера были согласны в важности сохранения стабильности в блоке, находившемся в состоянии изменений260.

Буш и его сопровождение прибыли на военный аэродром в Варшаве около 10 часов вечера 9 июля. Когда они покидали борт президентского самолета, чтобы принять участие в большом приеме в свою честь, стоял влажный летний вечер. Во главе встречающих находился Ярузельский, но впервые в рамках государственного визита среди них были и представители «Солидарности». К самолету зевакам подойти не разрешили, но на всем маршруте движения от аэропорта до правительственной резиденции в центре города, где остановились Джордж и Барбара Буш, в три-четыре ряда выстроились люди, размахивая флагами и показывая пальцами букву V в знак победы «Солидарности». Люди выходили на балконы своих квартир и засыпали цветами автомобильный кортеж. Общий настрой, вопреки опасениям Буша, выражал дружеское приветствие, а не был политической демонстрацией261. И так было во время всей поездки. Никакого столпотворения с выражением поклонения, как это было по время визита папы Иоанна Павла II в 1979 г. или Кеннеди в Берлине в 1963-м, не было. Общественное настроение казалось неопределенным, его можно было охарактеризовать словами американской журналистки Морин Дауд как смесь «нетерпеливости и медлительности», поскольку поляков ожидало странное будущее, в котором и «тюремщики», и те, кого они держали в заключении, теперь должны были попытаться управлять совместно262.

Буш и Ярузельский сумели превратить их плановую десятиминутную встречу «за чашкой кофе» утром 10 июля в пространный и откровенный разговор, продлившийся целый час. В поле их зрения попали польские политические и экономические реформы, финансовая помощь США, отношения сверхдержав, германский вопрос и представления Буша об «объединенной Европе без иностранных войск»263. Встреча президента с премьер-министром Мечиславом Раковским – ветераном коммунистической журналистики, внезапно назначенным на пост премьера в сентябре, тоже была деловой по характеру и вскрыла некоторые сложности, скрывавшиеся за уютным словом «реформа». Как пояснил Раковский, главной проблемой Польши было «провести реформы и избежать серьезных беспорядков». Приватизация станет важным шагом, но он предупреждал, что понадобится жизнь «целого поколения», прежде чем поляки примут неизбежно следующую за ней «стратификацию по степени богатства», свойственную Западу. Что полякам не нужно, добавил он, так это американский «незаполненный чек» – иными словами, «несвязанные кредиты» с Запада. Вместо этого он выражал надежду, что Буш будет способствовать тому, что Всемирный банк и МВФ проявят гибкость при реструктуризации выплат по долгам. Раковский признал, что его партия «совершала экономические ошибки в прошлом», но настаивал, что это «уже закрытая глава», и что польские лидеры теперь понимают необходимость перевернуть эту страницу. Буш обещал, что Запад поможет, но заявил, что он не намерен поддерживать радикальные, откровенно утопические требования профсоюзов, которые «могут разорить казну». В этом отношении Буш был ближе к целям польских реформаторов-коммунистов, включая Ярузельского и Раковского, стремившихся наладить экономическое сотрудничество с США и Западом, чем к Валенсе и оппозиции, которые хотели немедленной и широкомасштабной прямой помощи, чтобы смягчить тяготы переходного периода и таким образом получить народную поддержку264.

Президент говорил об экономической помощи, когда обратился к польскому парламенту в своей послеобеденной речи 10 июля, но то, что он широко описал как «План шести пунктов», было встречено со смешанными чувствами. Потребность в помощи была очевидной: польские долги западным кредиторам летом 1989 г. достигли 40 млрд долл., при том, что экономический рост в стране едва достигал 1%, а инфляция стремилась к 60%. И хотя Буш обещал обратиться к Конгрессу за выделением 100 млн долл. из фонда предприятий, чтобы оживить польский частный сектор, он надеялся, что остальная часть пакета помощи, который он предлагал (325 млн в виде новых займов и реструктуризация долгов на 5 млрд долл.), будет предоставлена Всемирным банком, Парижским клубом, G7 и другими западными институтами265. Это выглядело довольно неопределенно и было совсем непохоже на 10 млрд, которые запрашивал Валенса. И это даже близко не напоминало помощь в 740 млн долл., обещанную Рейганом в самый пик холодной войны, которую он предложил правительству коммунистов перед введением ими в декабре 1981 г. военного положения266. Конечно, это предложение делалось до того, как внешний долг США в результате политики рейганомики резко вырос – с 500 млрд долл. в 1981 г. до 1,7 трлн долл. в 1989 г.267 Понятно, что общественная реакция на это в Польше была открыто критической. «Очень мало конкретики», – жаловался спикер правительства, – и слишком много постоянно повторяющихся пояснений о необходимости дальнейших жертв со стороны польского народа». Этого было слишком много для популярных надежд в Польше на «мини-план Маршалла». В то время как Буш считал себя «осторожным», Скоукрофт говорил журналистам, защищаясь, что ценность помощи заключается настолько же в «политическом и психологическом», насколько и в «сущностном» отношении268.