После того как бывший глава КГБ Андропов пришел к власти, я подумала, что, возможно, мой человек теперь занимает более влиятельное положение, чем раньше. И хотя я не видела и не говорила с ним уже несколько месяцев, я решила воспользоваться случаем и позвонила Валентину.

Он тепло приветствовал меня: «Ах, Сюзанна, я думал о вас».

Я вторила ему в таком же приветливом духе: «И я о вас». И хотя я не собиралась ехать в Вашингтон, все же решила немного соврать наудачу: «На следующей неделе я буду в Вашингтоне и хотела узнать, нельзя ли нам увидеться».

К моему удивлению, он с энтузиазмом отнесся к такой возможности. «О да, я буду рад увидеться с вами у нас дома, и Лера приготовит настоящие русские блюда!» Для времен холодной войны это было чрезвычайное приглашение, так что я, конечно, полетела в Вашингтон.

Стоило мне войти в его комфортабельную квартиру, как я увидела множество фотографий на стенах, ясно указывавших на исключительное положение хозяина. Одна из них представляла собой хорошо известный снимок триумвирата на Ялтинской конференции, но имела небольшое отличие от общепринятых вариантов. На официальных снимках видны лишь Сталин, Черчилль и Рузвельт, сидящие в креслах на веранде Ливадийского дворца, когда-то служившего летней резиденцией Николая II, но эта фотография была чуть шире. За Сталиным, опершись на колонну, стоял щеголеватый молодой человек в темном костюме; это был переводчик Сталина, в котором я сразу распознала Валентина Михайловича Бережкова. Там была еще одна фотография, теперь уже с Риббентропом и Молотовым перед подписанием ими германо-советского пакта о ненападении 1939 года. На ней у локтя Молотова расположился все тот же Валентин, только моложе, свободно говоривший как по-английски, так и по-немецки, который был переводчиком и у Молотова.

Лера действительно приготовила прекрасный русский стол специально под водку. Подкрепившись и собрав всю свою решимость, я в самом конце застолья решилась все же поднять вопрос о моей визе.

– Валентин, – смело начала я, – любая страна за такие книги, которые я написала о вас, уже давно дала бы мне медаль.

– Да, конечно, – согласно кивнул он, – но если мы такую медаль вам дадим, вы ее примете? Хотите стать Героем Советского Союза?

Не знаю, откуда у меня взялись слова для ответа:

– Нет. Намного больше, я хотела бы стать Героем Земли Русской. Это звучит намного более поэтично, не так ли?

И вот после этой легкой пикировки за обеденным столом, когда Лера благоразумно растворилась где-то в кухонных эмпиреях, я наконец спросила: «Ну хорошо, Валентин, что там с моей визой? Я прекрасно знаю, чем американцы иногда занимаются в Советском Союзе, и никогда ничего подобного не делала». На сей раз он открыл блокнот и стал деловито записывать рассказ обо всех перипетиях моей истории.

Когда мы закончили, он, к моему удивлению, достал экземпляр моей книги «Земля Жар-птицы» и попросил, чтобы я надписала ее Андропову. Я смутилась. У меня не было ни малейшего намерения писать «Юрию Владимировичу с наилучшими пожеланиями». Подумав немного, я надписала книгу так: «Юрию Владимировичу с надеждой на будущее великой Русской земли». И никакого Советского Союза. И я ушла.

Был декабрь 1982 года. Тай совершил то, чего не могли сделать сенаторы и Государственный департамент. Он связал меня с правильным человеком. Почему он это сделал? Меня всегда это занимало. Быть может, потому, что он следовал максиме Одома и тоже считал, что ремесло военных состоит в том, чтобы не допускать войны? Каковы бы ни были причины, на этот раз результаты должны были быть.

В самом начале 1983 года я проводила время в писательских трудах в Нью-Йорке на квартире у друзей в Hotel des Artistees на Шестьдесят седьмой улице. Я работала над романом, который никак не подвигался. Я все еще была зациклена на одном – хотела вернуться в Ленинград и сделать книгу об истории дворца в Павловске, написать что-то честное о Советском Союзе, такое, что Запад смог бы понять и принять: замечательную историю об истовой преданности русских делу восстановления сокровищ прошлого, разрушенных во время Второй мировой войны, историю, которую Запад совершенно игнорировал. Эта тема была очень далека от всех забот, одолевавших Вашингтон, от холодной войны и ухудшения американо-советских отношений. Темой не заинтересовался ни один издатель. Что там думают русские, имеет ли для них потенциальную важность их дореволюционная история и культура – все это считалось неактуальным. Моя книга была прямым вызовом этим соображениям. Все говорили только о диссидентах. Кого интересует замечательная реставрация дворцов русских царей? Я все еще пыталась получить для себя визу, но эти попытки казались еще более тщетными, чем прежние. Из-за разрыва соглашения о культурном обмене не осталась никаких академических связей. Так обстояли дела, когда совершенно неожиданно для себя я получила новости, приведшие в движение целую цепь событий, которые в конечном счете втянули меня в самый эпицентр отношений между сверхдержавами.

Однажды холодным зимним вечером в начале февраля в моем доме в Ирвингтоне раздался телефонный звонок. Я сняла трубку и на другом конце провода услышала мягкий акцент Валентина Михайловича Бережкова. Со времени нашего обеда в декабре в Вашингтоне мы не общались. Безо всякой преамбулы он просто сказал мне: «Я разговаривал с Москвой. Все в порядке. Вы можете отправляться, когда захотите. Можете строить конкретные планы». И все. И это после одиннадцати лет ссылки и всей моей бесплодной борьбы с бюрократами по обе стороны!

Годы разочарований и предосторожности по отношению ко всем советским официальным лицам оставили на мне такой глубокий отпечаток, что, едва преодолевая изумление и растущий восторг, я выдала спокойный ответ, способный служить шедевром сдержанности: «Спасибо. Я подумаю об этом».

Положив трубку, я съехала на пол. Неужели это правда? Возможно ли мне снова вернуться? Позже я шутила, что только Советский Союз способен устроить выставку-ретроспективу, составленную из моих паспортных фотографий в стиле Энди Уорхола, использовав для этого отвергнутые ими мои заявления на визу. Каждый раз требовалось сдать по три фотографии, при этом две помещались на саму визу, которую забирали при отъезде из страны. Меня всегда интересовало, что они делают с третьим фото. Его выбрасывают или оно хранится в неведомых подвалах в архивах КГБ? И зачем? Несмотря на то что, по словам поэта Виктора Сосноры, переданным мне его другом, приехавшим из Советского Союза, ему сказали в КГБ, что мне запретили въезд навсегда, мне все-таки удалось добиться своего. Но как? Лишь спустя много лет мне предстояло узнать ответ.

Как бы то ни было, преисполнившись надежд, я последовала совету и снова подала заявку на получение визы. Я хотела поехать на православную Пасху, которая в тот год приходилась на 25 апреля. И опять мне отказали, но теперь это был Интурист. Они извинились, но свободных номеров в отелях нет.

Я позвонила Бережкову и сказала:

– Валентин, похоже, для меня в Советском Союзе номеров в отелях нет.

На этот раз его голос зазвучал зло и нервно:

– Им [то есть Интуристу] нечего лезть в эти дела!

– Но, кажется, они все-таки лезут, – сказала я. – Надеюсь на вас, Валентин Михайлович.

Через несколько недель он позвонил мне, чтобы сказать, что в Нью-Йорк должен приехать Георгий Арбатов, могущественный директор Института США и Канады, возглавлявший этот весьма авторитетный московский мозговой центр. Арбатов часто приезжал в Соединенные Штаты, и считалось, что по вопросам американо-советских отношений он говорит от имени самого верха.

Обязательный участник американских теледискуссий и любимец интервьюеров и организаторов конференций, он, как говорили, был ближайшим советником Брежнева по всем аспектам американской политики, и хотя я колебалась, Валентин решительно настаивал на том, чтобы я увиделась с Арбатовым. Намечался прием в советском представительстве при ООН, и Бережков послал мне приглашение.