Фундаментом внешней политики президента Ричарда Никсона в отношении Советского Союза стала dйtente (разрядка или ослабление напряженности), сформулированная в 1971 году Генри Киссинджером, его советником по вопросам национальной безопасности. Разрядка основывалась на немецком принципе realpolitik, который в Соединенных Штатах часто трактуют как «политику с позиции силы», и была стратегией, опиравшейся в первую очередь на практические и материальные факторы, а не на идеологические, морализаторские или этические предпосылки. Применительно к Советскому Союзу такая политика означала сочетание расширения торговли Востока и Запада с некоторыми другими приманками (наиболее важное значение имели обширные ежегодные поставки с Запада зерна, позволявшие затушевать крах колхозного сельского хозяйства). Было заключено несколько договоров по вооружениям, но никаких вызовов советской системе, никаких изменений в отношении к правам человека не наблюдалось. Когда мы с мужем вернулись из Парижа в Соединенные Штаты и я стала более информированным человеком, чьи знания опирались на личный опыт жизни в Советском Союзе, меня начал буквально терзать один-единственный вопрос: где тот предел, до которого должно дойти отношение государства к его собственным гражданам, чтобы оно выплеснулось наружу и стало проблемой для остального мира? Я думала, что действия Советского Союза уже вполне заслуживают такой всеобщей озабоченности и что вся эта «политика разрядки» неправильна. Мне казалось, что с точки зрения здравого смысла единственной подлинной проверкой того, хорошо ли правительство соблюдает международные соглашения, является отношение к собственному народу. Еcли оно обманывает и предает своих людей, то оно не остановится перед обманом и предательством по отношению и к другим, а политика, игнорирующая все это, «реалистичной» не является.
Мне представлялось, что для нашего правительства очень важно защищать право американцев и простых русских больше узнавать друг о друге, чтобы в Соединенных Штатах более ясно представляли себе, какова жизнь в Советском Союзе на самом деле. И хотя я ничего не знала о вашингтонских порядках и о тех, кто там задает тон, однажды вечером в 1974 году мне довелось побывать на одной коктейльной вечеринке в Нью-Йорке и встретиться с дамой, которая была президентом Клуба женщин-демократок, и с ее спутником, другом сенатора Генри (Скупа) Джексона. Она спросила меня, не соглашусь ли я выступить у них в клубе и рассказать о своем опыте пребывания в Советском Союзе, и даже пообещала, что я смогу установить контакт с самим сенатором Джексоном, который только что стал инициатором поправки Джексона—Вэника к Федеральному закону о торговле, принятой в ответ на советский «налог на дипломы». (В поправке не было прямого упоминания евреев, поскольку налог распространялся на всех советских граждан, а не только на евреев.) Эта поправка содержала положение, предназначенное для коммунистических стран, включая Советский Союз, о том, что им не будет предоставлен статус «наибольшего благоприятствования» в торговле с США до тех пор, пока они не изменят свою эмиграционную политику. И это был первый и единственный жест США в то время в отношении состояния дел с правами человека в Советском Союзе. Принятие поправки явилось прямым вызовом политике разрядки и стало анафемой для Киссинджера (в то время государственного секретаря) и всех консерваторов2. Я приняла приглашение произнести речь и изложить свою точку зрения на этот вопрос в Клубе женщин-демократок, а также связаться с сенатором Скупом Джексоном, что и выполнила. Он пригласил меня в свой офис и во время разговора спросил, а не зашел ли он слишком далеко со своей поправкой. Я сказала, что нет. Эта первая встреча стала началом нашей с ним дружбы, продолжавшейся до самой его смерти в 1983 году.
Так в 1974 году состоялась моя первая политическая речь в Клубе женщин-демократок, а представили меня сенатор Джексон и секретарь фракции большинства в Конгрессе Джон Брадемас. Назвав ее «Не может быть разрядки без человеческого лица», я выступала против политики разрядки в отношении Советского Союза, пока там продолжается нарушение прав человека. Среди присутствовавших был и Хельмут Зонненфельдт3, которого прозвали «Киссинджером Киссинджера» и который твердо выступал против поправки Джексона. Чтобы лучше обосновать свои аргументы, я решила добиваться беседы с ним и в конце концов была приглашена в его просторный кабинет в Олд-икзекьютив-офис-билдинг*. В разговоре он вновь продолжил перечислять мне достоинства политики разрядки. Одна из фраз, которую он использовал, отпечаталась в моей памяти: «Мы строим такие сети из торговых связей, которые будут удерживать их от попыток уйти вправо или влево, и пока мы строим такие сети торговли, вашим друзьям и всем остальным людям в СССР придется терпеть самые жестокие удары кнута (он сказал это слово по-русски), которые может им наносить система».
Услышав это слово, произнесенное в стенах правительственного здания, я была буквально поражена. Когда он закончил, я ответила ему ледяным тоном:
– Мистер Зонненфельдт, ваша политика, быть может, и замечательная, но на нее можно ответить старой русской пословицей «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».
– Абсурд! – воскликнул он в ответ.
Так прошли мои первые дни в Вашингтоне.
Борьба за то, чтобы вновь получить визу, продолжалась одиннадцать лет. Все это время я и мои друзья не могли общаться. Цензоры вскрывали все письма или конфисковывали их. Не было возможности звонить по телефону. Но то, что мы оказались совершенно оторваны друг от друга, словно находились на разных планетах, лишь углубило наши дружеские отношения и сделало их поистине драгоценными. В эти долгие годы я называла себя отказницей наоборот и продолжала искать помощи в возвращении мне визы. Я была уверена в том, что если мне удастся дать знать о моем деле высокопоставленным советским официальным лицам, то я своего добьюсь. Но как до них добраться? Я попыталась сделать это через Государственный департамент. Вообще-то меня там согласились принять только потому, что я имела исключительно сильные рекомендательные письма от Дороти (Дики) Фосдик, старшего советника Джексона по вопросам внешней политики, а также от трех влиятельных сенаторов: демократов Генри Джексона и Хьюберта Хамфри и республиканца Хью Скотта.
Нелегко найти верную дорогу в длиннющих коридорах Государственного департамента, выкрашенных в голубой больничный цвет, словно в какой-нибудь психиатрической клинике, настолько монотонно однообразных, что на их стенах проведена длинная горизонтальная полоса для предотвращения страданий и гибели горемык, заблудившихся в лабиринте анонимных залов. Все кабинеты, похожие один на другой, были обозначены лишь номерами и ничего не говорящими инициалами и произвели на меня более гнетущее впечатление, чем даже советские учреждения. Те чиновники Государственного департамента, с которыми я встречалась, не могли ничем мне помочь. Фактически они отнеслись ко мне с таким же подозрением, как и КГБ. Чиновник с каменным лицом, взиравший на меня без всякого доверия, безапелляционным тоном произнес: «Вы американская гражданка, лично знающая наибольшее число советских граждан». Это прозвучало словно обвинение в преступлении. (Я помню, что тогда подумала: «Если это правда, то мы действительно в опасности».)
Они определенно не были заинтересованы выслушивать мои доводы о важности знакомства американцев с русскими, и уж конечно не собирались всерьез помогать сумасшедшей американке (подразумевалось – неблагонадежной) лично общаться c советскими гражданами (непонятно зачем), которых она так отчаянно стремилась снова увидеть (что потенциально способно создать очевидные проблемы или… кто знает, что там еще?) Руководитель советского отдела, нервно потирая руки, сказал: «В настоящее время для нас было бы неуместным делать что-либо». С учетом того, что меня лишили визы, все это ясно указывало на то, что я сама должна сделать хоть что-то, при том что я была для них никем. Было понятно, что они ничего не будут – или ничего не могут – делать, чтобы заставить Советы снять телефонную трубку.
