– Знаешь, что я играл? – спросил он меня оторопевшего.
– Нет.
– Стыдно. Запомни навсегда: рондо каприччиозо Сен-Санса.
С тех далёких пор я узнаю рондо с первых нот.
Но скрипка скрипкой. Главный момент моих визитов к Дмитрию Александровичу наступал тогда, когда он, приподнимал диванный матрац, и моему взору предоставлялось некое чудо, спрятанное в чреве дивана: старые курковые охотничьи ружья с витиеватой гравировкой на щеках замков, железные коробочки для пороха, оклеенные этикетками с лубочными охотничьими картинками, мерные медные стаканчики для снаряжения патронов. А ещё патронташи, ягдташ, всевозможная дробь и свинцовые пули с загадочными названиями: бреннеке, жакан…
Не без труда удалось уговорить отца через пять лет в мое двенадцатилетие подарить мне ружье. Он, вероятно, надеялся, что за многие грядущие годы эта блажь развеется.
Высшим достижением моей скрипичной карьеры было выступление с сольным номером в Московском доме учёных в канун войны.
Началась Великая Отечественная война.
В Зуевском парке рыли окопы.
В Абрамцеве тоже рыли окопы. Таково было требование местной власти. В деревнях и посёлках хозяева домов совместно с другими их обитателями обязаны были выкопать окопы-землянки, где рекомендовалось прятаться во время бомбёжки.
С первых дней войны мы поселились в Поселке художников в крайнем доме у дороги, ведущей из Хотьково в Абрамцево. Нас приютила семья художника Александра Парамонова. Хозяина дома не помню. Возможно, к началу войны его уже не было в живых. Но о том, чем он занимался, было ясно по многочисленным гравированным медным доскам, заполнявшим полки его мастерской, где мы обитали.
Отец работал в Москве при издательстве «Искусство» художником военно-политического плаката. Каждый вечер с наступлением темноты, я залезал на чердак. В вечерней тишине явственно слышался гул пролетающих немецких самолётов, сопровождаемый зенитной канонадой. Через какое-то время из чердачного окна видны были далёкие всполохи взрывов еженощной бомбардировки Москвы.
Я ждал отца, который с последним поездом приезжал к нам с мамой на ночь, а рано утром возвращался обратно в Москву.
Как-то днём бомбили железнодорожный мост через Ворю, но немецкие лётчики промазали, и бомбы разорвались у станции «57-километр» в сотне метров от нашего посёлка. Под бомбы попали жена художника Павла Александровича Радимова с трёхлетним сыном. К счастью, они остались живы. Только маленький Серёжа с тех пор на всю жизнь остался заикой. Воронки от разрывов бомб недалеко от станции до сих пор напоминают о тех страшных годах.
Конечно же, ужас происходящего и мрачные предчувствия будущего острее переживали взрослые. Дети, живущие данным моментом, до поры существовали в своем беззаботном мире.
Запомнил первое знакомство с абрамцевскими сверстниками на поляне перед дачей, расположенной рядом с уже упоминавшимися барсучьими норами. Нас было трое: дочь хозяев дачи – Надюша, молодой человек постарше – Волик и я. Светлый солнечный день. Огромная, как мне тогда казалось, поляна, покрытая полевыми цветами, полого спускалась к Воре, заросшей по берегам разнолесьем. Поднимающийся к горизонту противоположный берег по гребню венчала липовая аллея, соединяющая историческую усадьбу с подсобным хозяйством. Мы играли в прятки, собирали цветы…
На этом замечательном пейзажном фоне, украшенном радостными детскими играми, диссонансом воспринималось мрачное, подавленное настроение взрослых, собравшихся на открытой террасе. Кроме моих родителей, там была мама Волика – Вера Игнатьевна Мухина, хозяева дачи – художники театра и кино Надежда Сергеевна Макарова и Сергей Петрович Исаков и их друзья: актриса Вера Петровна Марецкая и режиссёр Юрий Александрович Завадский.
К осени, когда немецкие войска вплотную приблизились к Москве, мы с мамой на поезде перебрались в Кострому к бабушкиной сестре, а оттуда по замерзающей Волге на пароходе в Казань.
Особенно ярко помню, как наш колёсный пароход попал под бомбёжку. Это был массированный налёт на город Горький[1]. Немцы бомбили Горьковский автомобильный завод. Какому-то военно-транспортному начальнику пришло в дурную голову спрятать корабли под железнодорожный мост через Волгу, который, как вскоре выяснилось, был одной из целей налёта. Бомбы с оглушительным грохотом рвались со всех сторон, поднимая в воздух фонтаны воды и поливая беженцев ледяным дождём. Люди в ужасе жались к спасательным шлюпкам, предчувствуя самое худшее. Учитывая мой юный возраст, когда страх смерти ещё отсутствует, я воспринимал происходящее как кошмарное, но захватывающее зрелище.
По дороге в эвакуацию к нам присоединился отец. Добирались от Казани до Фрунзе[2] более месяца с бесконечными пересадками. Промёрзшие сидячие вагоны пригородных поездов, теплушки, товарняки… Лютая зима сорок первого года.
Блаженным сказочным сном вспоминаю Свердловский эвакопункт. Заботливые люди в белых халатах сняли с меня бесчисленные одежды, которые как-то сохраняли жизнь в детском замороженном теле и погрузили в горячую ванну. Тепло, согревая продрогшую душу, постепенно добралось до пальцев ног. Именно мои маленькие детские пальчики, которые я вновь увидел после долгих недель отступления из Москвы, отпечатались в памяти навсегда. Что-то уже забытое мирное, светлое постепенно возвращалось. Пока мои вещи обрабатывали санитары, я испытывал в спасительной ванне истинное блаженство.
Свердловский санпропускник – самое доброе воспоминание о нашей долгой дороге на восток.
Добравшись до Фрунзе, мы поселились в одной из комнат небольшого одноэтажного дома, где жили сотрудники Сельхозинститута, эвакуированные из Москвы. В этой комнате уже жил и мамин отчим и его жена – моя бабушка. Институт с подсобным хозяйством располагался в степи в живописных предгорьях хребта Алатау.
Пока мы устраивались на новом месте, с нами оставался отец, и к этому времени относятся мои первые живописные опыты. Папа брал меня на этюды, и мы на картонках, загрунтованных столярным клеем, масляными красками, разведенными керосином, писали, кто как может. Но вскоре отец был вызван в Москву для продолжения работы над военными плакатами. Маму призвали в другой город на строительство Чуйского канала. Я остался на попечение бабушки.
Современным городским детям моя жизнь в то время может показаться романтическим, даже героическим для детского возраста приключением. Так, к примеру, я неоднократно выполнял роль кучера на одной из телег в караване других подвод со столь же юными кучерами. Мы отвозили сахарную свёклу на сахарозавод, расположенный за тридцать километров от Фрунзе. Возглавлял нашу экспедицию одноногий инвалид войны. Он сдавал свёклу на завод. По возвращении, каждый юный возница получал литровую банку патоки. Пирожки с патокой, приготовленные бабушкой, изрядно украшали наше небогатое меню.
Чтобы не замёрзнуть зимой, в мою обязанность входила заготовка кизяков для топки печи. С ведром и лопатой я выходил на выпас скотины. Затем собранный помёт перемешивал с соломой и лепёшками выкладывал сушиться на солнце.
В мои обязанности входил и полив огорода, где мы выращивали картошку и кукурузу. Воду подавали в арык почему-то ночью, и каждый владелец огорода имел короткую возможность отвести часть воды из арыка на свою делянку Надо было прокопать основную протоку и развести воду по грядкам.
Все эти занятия тогда казались само собой разумеющимися и естественным образом вписывались в нормальные мальчишеские развлечения.
В попытке поймать суслика я тщетно раскапывал норы этих симпатичных зверьков. Лазил по деревьям, пытаясь собрать коллекцию яиц всевозможных пернатых. Особенно меня интересовали удивительно красивые хохлатые удоды. Купался в бурной речушке с ледяной водой, берущей своё начало в ослепительно белых на фоне синего неба снежниках Алатау.
