Он был религиозный, как все эти горцы, бухарцы…
Я их называю «еврейские негры».
Мы, ашкенази, отличаемся от них, примерно как белые и черные американцы друг от друга. Таты, горцы, крымчаки, бухарцы — это все наши черные. Наши негры.
Они вообще то, в сто раз больше евреи, чем мы.
Они даже и в нашем поколении знают иврит, знают тору, учат детей пятикнижию.
Чего-то там соблюдают… Ну, по логике они точно, больше евреи чем мы, мы то ассимилянты.
Но мы все равно считаем, что настоящие евреи — это мы. Хоть и ассимилянты.
Но именно нас — Гитлер. Именно нас. А их — вообщем, нет. Или просто не успел…
Одним словом, все звали его именно Авшалом. И никак иначе.
Московские ребята предупредили, что он опоздает на час.
— На сколько?
— На час. Ну, ко мне он обычно так опаздывает.
Это сказал Петя.
— Не… ну так не бывает…
— Бывает. С Авшаломом именно так и бывает. Ты хоть пожалей себя — там холодно.
Если договорились на пять, выйди туда хотя бы в полшестого, не раньше.
А вообще, если ничего не получится, ты приходи опять сюда. Мы сегодня пойдем в зоопарк.
— Я не люблю зоопарк. Там мучают зверей.
— Да нет, мы идем пить в зоопарк, в серпентарий. У нас там друзья. Он ночью дежурят. Будем всю ночь выпивать среди змей и песни петь под гитару. Вообщем, если ничего не выйдет…
Я задумалась. А как это «ничего не выйдет»? Что может не выйти?
«…а если дома заругают, ты приходи опять сюда….»
Я пришла туда в полшестого. И еще полчаса ходила вокруг Есенина. Там было хорошо, вокруг Есенина на Тверском. Жарили шашлыки. Торговали петушками жженого сахара и китайскими фонариками.
Я ходила там, звонила ему каждые пять минут по телефону.
Он говорил, что идет и уже рядом. Но не приходил.
«…она пришла — его уж нету, его не будет никогда!»
Потом пришел все-таки.
Я говорю: — Ты на час опоздал. У тебя совсем нет чувства времени.
А он говорит: — Да! Я такой!
Помнится, с первым мужем я развелась из-за того, что он слишком часто произносил именно эту фразу.
Беременная на третьем месяце. И через десять дней после свадьбы.
Люблю вообщем, эту фразу.
Ну, все равно мы взялись за руки и пошли гулять по красивой, очень красивой Москве.
И кто скажет мне, что Москва некрасивая, тот ваще ничего не понимает.
Москва — дивная. Дивная такая, одна большая татарская Ордынка.
Москва своей красотой какой-то бесстыжей сразу захватывает и накрывает.
Ну, как приходом. Я от Москвы именно что пьянею.
Она, Москва — такая. Он, Авшалом — такой.
Может поэтому они, в итоге и не поладили…
А я? Нет, я не такая. У меня в кулаке зажат билет, тот самый.
Где вместо номера написано «Авшалом».
И я смиренно гуляю, взявшись за руки. И холодно, и руки мерзнут.
Он тащит меня почему-то в англиканскую церковь. Показать красоту.
А я видала такое сто раз. В Америке.
Потом идем по красивой какой-то улице. В знаменитую Рюмочную.
Он рассказывает мне разные интересные вещи. А я почти все это знаю.
Просто потому что живу на десять лет дольше его.
Но что-то рассказывает про Москву — чего я и не знаю.
В какой-то момент кажется, что все вообще хорошо и все идет по плану.
В Рюмочной я все-таки чувствую, что устала.
Устала быть такой смиренной и хорошей. И быть вдвоем.
Я говорю: — А пойдем в зоопарк? С ребятами пить в серпентарий?
И он радостно соглашается. Может, он тоже устал быть хорошим и вдвоем?
Я придумываю, что мы пойдем сейчас пить в серпентарий.
А потом пойдем ко мне в хостел. И там будем ночевать.
Это все сразу озвучиваю. И он вроде не возражает.
Но зоопарк как-то не сложился. Ребята туда не дозвонились.
Потом мы ушли из знаменитой Рюмочной и пришли в знаменитую Чебуречную.
Там было отвратительно.
Там был гнусный попса-музончик, гнусный белый свет в лампах и окончательно гнусный визг тетки подавальщицы, на ультразвуке такой крик: две порции пельменей!!!
Там мы встретились с Петей. Чтобы отдохнуть немного от этого нервного «вдвоем».
У Пети шла какая-то его, Петина, параллельная жизнь.
Зоопарк сорвался, и Петя обедал пельменями и собирался домой.
Мы болтали, шутили…
Я почувствовала, что мне уже стыдно и неловко перед Петей за то, что я тут с Авшаломом. И что он — какой то дикий.
И что он дико одет в кожаную куртку, под которой синтетическая футболка.
И это как-то неприлично.
Петя то был золотой московский мальчик, одетый, как положено, в какое то правильное никак. В какую-то никакую курточку с капюшоном.
В незаметную, но правильную одежду.
А вот Авшалом был одет во все заметно-неправильное.
Стало как-то стыдно за то, что он мой парень… Которым он вовсе не был.
И когда Петя вышел покурить, Авшалом вдруг схватился за голову и застонал.
Сказал, что забыл дома нотбук. А завтра — лекцию читать.
И сейчас он съездит быстро за нотбуком домой, а потом мне позвонит.
Это был конец.
У меня то чувство времени — отличное. Было около девяти вечера.
Я знала, что живет он на окраине. На окраине Москвы, прикинь?
Это не «Вятка — город маленький».
Ехать в одну сторону час, как минимум.
Вообщем, было ясно, что он от меня сбегает.
Что билет оказался невыигрышный, и его можно разорвать и выбросить.
Ну, типа все.
Тут, если по уму, надо было попрощаться и уйти. Снять тему. Выбросить билет.
Но когда и кто так делал?
Когда и кто, поняв, что все кончено и дело не выгорело, благородно удалился?
Ни бабы такого не умеют. Ни мужики.
Все мы, человеки, как-то так устроены, что по уму, у нас мало что выходит.
А все больше по сердцу.
По сердцу — я заметалась.
Засуетилась под клиентом.
Мне жалко было вот так взять и выбросить билетик.
Я ж приехала в Москву. К нему. Я рисовала полосочку.
Да и делать было нечего в Москве, в девять вечера… куда идти?
Просто идти в хостел, сидеть там и расстраиваться?
Петя идет к себе домой. А мне туда нельзя.
Мне нельзя ни кому домой, потому что у всех хороших людей есть кошки, или собаки.
А все мои друзья — хорошие люди.
А у меня аллергия на кошек и на собак. И мне нельзя никуда.
Можно только в «Дом 12». Или вот в Чебуречные-Рюмочные разные.
И я сказала: — Давай вместе к тебе съездим, а потом вернемся.
Он согласился. Мы поехали в московском метро — самом красивом на свете.
Ну, с этим то уж никто не будет спорить?
Московское сталинско-кагановичевское метро — это просто сказка какая-то.
Все эти завитушки, все эти снопы колосьев…
Она воощее, стильная, Москва, такая вот бредово-стильная.
Такая белогорячено-стильная штучка.
И лужковщина влилась в это стиль просто, как родная…
Мы ехали в метро. Сперва с Петей. Стояли на эскалаторе.
Петя мне улыбался.
Пете я нравилась.
Я увидела себя в зеркало. Там, в Чебуречной.
Я увидела такую очень даже миленькую нестарую дамочку в миленькой черной шляпке.
С идиотскими дорогостоящими полосками на веках.
Это придавало дамочке игривый вид.
Но глазами Авшалома я тоже сумела на себя посмотреть.
Глазами кавказского парня сорока пяти годочков.
Если посмотреть его глазами — увидишь наглую старую шалаву.
Ну, можно и повежливей сформулировать: немолодую, некрасивую распущенную бабу, с явно завышенной самооценкой.
Ужасно звучит. Даже «наглая старая шалава» звучит как-то получше.
Я очень ясно увидела себя его глазами.
И удивилась, насколько в моих собственных глазах, выгляжу, ну совершенно иначе.
