— Частушек я полно знаю! Матерных! Да все знают частушки! Моя любимая:
Мы не сеем Мы не пашем Мы валяем дурака С колокольни уем машем Разгоняем облака!
Скажи, сильный образ?
— Образ классный. Вкус у тебя хороший. Афигенный образ. Это про всех нас…
— А твоя любимая?
— Моя любимая мужикам не нравится. Обижаются:
С неба звездочка упала
Прямо к милому в штаны
Пусть бы все б там разорвало
ТОЛЬКО Б НЕ БЫЛО ВОЙНЫ
Антон рассмеялся.
— Отличная. Обижаются козлы без чувства юмора.
— Хорошо что ты меня козел с чувством юмора…
— Я не козел! Я козелик! Мы с Саней козелики-орелики! Это ваще другое!
— Может ты Индрик?
— А это чего такое?
— А это мы дальше про народное. Индрик — это такой русский мифологический зверек. Кто-то считает его Единорогом. Тоже, из совсем забытых…
Вообще, после матрешек и иконы, в фундамент идет лубок.
— Лубок я знаю! Уходи от меня! Нет мне дела до тебя! Пришел, за жопу хватаешь! Блинов печь мешаешь! Еще Сирин, Алко… ност и Гамаюн у Высоцкого. «Это птица Гамаюн» мне голос подает. Птиц этих на лубках рисовали.
— Да, лубок как-то выплыл из реки забвения. Через лубок к нам долетели эти птицы Долетели до такой степени, что Высоцкий их воспел… Их часто изображали на лубках. А Индрика — редко. Он не был традиционный персонаж лубков. Вот и не доскакал. Хотя он из той же компании.
— Ну а как он выглядит?
— Ну как… примерно смесь козлика, с собачкой, единорогом и львом.
— Уясе, смесь…
— В Голубинной книге сказано: Зверь Индрик живет на ниле и убивает крокодила. Вообщем ты — типичный Индрик.
— Я — точняк. Я конкретный Индрик. Как завижу крокодила… а что это за книга такая?
Маргарита еще немного рассказала ему о Голубинной книге. Кошешно, из их поколения, никто кроме профессиональных фольклористов, ее и в глаза видел, но она по крайней мере знала о ее существовании, и кто-то ее просветил насчет Индрика.
Разговор этот, давний — никак Антону не пригодился. Дети его были уже в таком возрасте, что поздно уже было отбирать у них солдатиков и впаривать им матрешек. Хотя он запомнил Индрика. Маргарита тогда еще рассказала ему про глиняную игрушку. Каргопольскую, Тульскую, Филимоновскую, Дымковскую. Дымку он знал. В магазинах «Русский сувенир» на Невском была только Дымка. А все эти полосатые козелики, которые на самом деле Индрики, нигде вообще не продавались. У Маргариты дома было несколько. И он их внимательно изучил и слепил потом парочку для своих мальчишек. Рассказал им про Индрика и велел во всем на него равняться.
Уезжая, Маргарита взяла с собой, пару матрешек и шкатулок с Раем на крышке.
В какой то момент, в середин 90-х, от нее приехал парень — американский аспирант, славист. Темой его диссертации был какой-то загадошный Викжель
Ни Антон, ни Ойгоев слова такого не знали. И когда этот Джефри начал им что-то обьяснять на своем, не сказать шоб русском, они решили, что он просто какой-то придурок. Может они его недопоняли? Им показалось, что он говорит, будто бы Вихжель — профсоюз железнодорожников, был важнейшим звеном в истории революции, звеном определившим ее исход.
— Почему?
— Патамучьта эта жэльезны дарьоги. Бьез ньих в Расцыы ньичто нье можно происходыт…
— Ой блин. Шо за гон, блин. Нах блин… давай, братуха Джефри, лучше выпьем блин зубровочки… перцовочки… митьковочки…
Так они ничего и не узнали про Викжель.
И я вам тоже не расскажу. Нах, блин. Родились оторвышами, ими и помрем. Хватит этого ликбеза. Отцы и деды жили, не зная ни Викжеля, ни Индрика, и ничо, как-то прожили. Проживем и мы…
Однако у Джефри было от Маргариты поручение, пойти на Мальцевскй и прикупить ей там Полхов-Майдану: матрешек, свистулек, шкатулочек, ну хоть по паре штучек. Это было понятное дело — ностальгия. Антон вызвался его сопровождать. Никаких рядов с народной игрушкой на Мальцевском больше не было. Зато он теперь снова назывался Мальцевским. Ненародных матрешек там, ясное дело, стояли целые армии. Все они были омерзительны: бездарны, безвкусны. Ничем, кроме как емким словом «уйня» определить их было нельзя. так думал Антон, все-таки художник. Джефри то они как раз понравились, он смотрел, смеялся…
— — Элцын! Горби! Реган! Брежний! Сталын! Лэнын!
Антон все-таки нашел киоск, торгующий классическими Семеновскими матрешками.
— Скажите пожалуйста, а где бы купить Полхов-Майдан?
— Так их больше нету! Нету Полховских.
— У вас нету?
— Так нигде больше нету. Оттуда больше ничего не приходит. Никто больше с ними не работает. Они там все спились. И все.
Антон даже и не понял, почему он так расстроился. Это ж не его «святое». Это все Маргариточка. Ее детское счастье.
Просто все как-то совпало.
Нет больше ни Маргариточки, ни Полхов-Майдана.
Ни денег, ни работы.
Все спились. И все. Какая простота и ясность.
Так он ей и отписал.
Он не любил вспоминать те времена. Но сейчас вот вспомнил. Потому что она все-таки потащила его по сувенирным лавкам и базарчикам.
— Мне нужно купить — хоть что-то. Вот я вернусь и Поля родит через пару месяцев. У нее там точно девочка. И я хочу что-то такое… чудесное… народное… какой то промысел…
Они бродили, смотрители… и вдруг в каком-то полуподвальном магазинчике, на Большой Конюшенной…
— Смотри! Полхов-Майдан!
Их было ни с кем не спутать. Вот эти матрешки, не с гладким пробором, как у Семеновских, а с непокорным завитушкам на лбу и на щечках. Вот эти райские шкатулочки с розовыми закатами, вот эти свистульки…
— Откуда они у вас?
— Нравятся, да? Выбирайте.
— Это старые?
— Почему старые? Все новенькое!
— Но они же там все спились…
— Ну не все ж спились. Там же школа, там училище… Да, был момент в 90-е, фабрика встала. Ну все ж тогда… вы ж помните… Но дети то не спились! Они ж там с детства этому учатся. Дети не спились. Выросли. И все снова запустили! Возродили промысел. Дети то продвинутые, у них теперь сайт, википедия, дистрибьютеры от них приехали. Мы с ними уже пару лет работаем. Смотрите, берите…
Маргарита рассматривала игрушки. Зарылась в них, как в россыпи сокровищ…
— Смори, теперь они церкви рисуют!
— Да, конешно, теперь храмы рисуют — в голосе продавщицы звучала гордость.
— А вот посмотрите, какой еще у нас есть! Это не полховский, это нам художники сдают, но тож деревянный, как раньше делали: неваляшка «Ванька-Встанька».
Девушка протягивала Антону маленького «Ваньку-Встаньку». В их детстве таких не было — были целлулоидные пупсы-неваляшки. Их выпускала фабрика в городе Котовске, под Тамбовом. У девчонок были такие куклы, похожие чем-то на матрешек. А у него был Заяц. И еще Клоун. и еще Доктор Айболит. Все равно слово «неваляшка» не прижилось. Им только продавцы пользовались. А сами дети, их всех, и кукол, и клоунов и зайцев, называли «Ванька-Встанька». И вот теперь сделали настоящего Ваньку. И тут Антон понял, что «Ванька-Встанька» это не только символ возрождающегося из пепла и хаоса, непотопляемого человека, это еще и он, тот самый Навскдка.
Его любимый скомороший герой. Так-то вот. Не спились. И возродили промысел.
Антон смотрел на Полхов-Майдан.
На ладони у него покачивался Ванька-Встанька, неутомимый Навскидка.
Перед ним был Рай, нарисованный на крышках деревянных шкатулок.
Небеса в Полхов-Майдане были розовые, трава изумрудная, закаты малиновые… Там стояли беленькие домики под красными крышами.
А еще в Полхов-Майдане протекала ослепительно синяя речка, и по ней плыли лодочки. На бережку мельницы вертели радужными крыльями. Оранжевое солнце раскидывало лучи. Лучи отражались в золотых куполах.
