– Всё обойдётся, Бог не допустит…

Что обойдётся и чего не допустит Господь, Аня не предполагала, но упорно повторяла одну и ту же фразу до тех пор, пока не услышала звяканье дверной щеколды. Ей показалась, что прошла целая вечность, прежде чем управляющий с женой под руки ввели в избу Степана. Тяжело опустившись на подставленный хозяином стул, конюх нашёл глазами Аню и протянул к ней руки с вздувшимися буграми чёрных жил:

– Барышня, Анна Ивановна, беда.

Слова с трудом вылетали из его губ, прерываемые хриплым, с посвистом дыханием. Аня почувствовала озноб от напряжения, но это странным образом придало ей сил, и она нетерпеливо топнула ногой:

– Степан, не томи, что?

Вытерев рукой кровавый рот, Семён с трудом прохрипел на одной ноте:

– Пожар. Дом выгорел, конюшня, сарай… Анисья спаслась и Матрёна с детьми…

Сглотнув ком в горле, Аня скорее всхлипнула, чем проговорила:

– А тятя?

Не отвечая на её вопрос, Степан понурил голову, сдвинул плечи. Пол под Аниными ногами зыбко качнулся. Она крепче вцепилась пальцами в столешницу, напрягла все силы и требовательно повторила:

– Тятя жив?

– Не знаю, – Степан глубоко вдохнул, поднял голову и, захлёбываясь словами, зачастил, словно боялся, что его остановят: – Вспыхнуло ночью в кабинете Ивана Егоровича. Я на конюшне спал, лошади заржали, разбудили. Выскочил – всё пылает. Аксинья на порог выбежала, кричит: «Спасите! Помогите!» На улице в набат ударили. Народ набежал, вёдрами воду льют, а дом полыхает, как заговорённый…

В два шага подскочив к Степану, Аня рухнула перед ним на колени, схватив за грудки:

– Батюшка? Что с ним?

– Иван Егорович баб и ребятишек спасал: Матрёну с кухни вывел, мальцов её через плечо на себе повытаскал, а опосля Проклу бегал искал. Не нашёл. Его балкой по голове стукнуло. Не знаю, выживет ли.

Вскочив на ноги, Аня кинулась к двери:

– Сысой Маркелович, запрягай!

– Барышня, куда в рубахе-то? – заголосила Лукерья, но Мариша уже несла Ане скомканное в кучу платье, на ходу застёгивая на себе косо надетую юбку.

– Да, да. Едем.

Мигом взнуздав лошадь, Сысой Маркелович взлетел на кóзлы и, не дожидаясь пока все рассядутся, тронул вожжи:

– Пошла!

Найдя глазами крест Дроновской церкви, Аня трижды перекрестилась:

– Господи, не лиши своего заступления!

Пять вёрст до Ельска тянулись нескончаемой лентой, плутая через возвышенности. Временами Ане казалась, что её сердце не выдержит этого долгого пути в неизвестность и разлетится в клочья. Её душа рвалась на пожарище, к батюшке.

Ну почему её не было дома? Она бы не допустила трагедии, заметила огонь, погасила, залила водой… Сама выводила бы людей из пламени. А тятя? Если жив, то ему сейчас больно, плохо, кто поможет, оботрёт раны, утешит, напоит водой? Кто сейчас сидит рядом с ним, держа его за руку?

– Степан, ты уверен, что батюшка жив? – беспрестанно теребила она Степана, забывая, что уже спрашивала об этом минуту назад.

– Был жив, барышня, – отводя глаза, объяснял Степан, снова принимаясь пересказывать подробности страшной ночи.

В Ельск въехали с первыми петухами. Город не спал: у заборов, побросав на землю пустые ушаты, перешёптывались простоволосые бабы, мужики с баграми и вилами в руках устало сидели на завалинках, провожая взглядами въехавшую телегу с седоками.

– Едет! Веснина едет! – бурлило вокруг повозки на всём пути следования до пожарища, ещё клубившего над Ельском сизым горьким дымом.

– Жалко Аньку, хлебнёт теперь горя девка, – прошамкал древний дед Харитон, помнивший Ельск ещё селом на одной стороне реки.

– Что уж молвить, – поддержала его невестка, такая же старая и замшелая бабка без единого зуба во рту, – в одночасье из богатства, да по миру пойти – не шутка!

О доме Аня не думала. Какая разница, что с домом, хотя даже при беглом взгляде на то место, где ещё вечером стоял новенький двухэтажный особнячок, крашеный голубой краской, прохожие крестились и опускали головы, как на погосте. Пепелище и впрямь выглядело кладбищем с торчащей вверх закопченной печной трубой, напоминающей могильный камень. Покорёженная кровать из девичьей комнаты торчком стояла посреди двора, отсвечивая сеткой, в которой застряли тлеющие клочки ватного матраца. Отдельной грудой лежали кастрюли с помятыми боками, притулившиеся вокруг знаменитого «ломовского» самовара – выглядевшего остатком прежней роскоши. Выведенные за забор, ржали лошади из сгоревшей конюшни, и надсадно, нутром чуя людскую беду, витающую над этим местом, мычала недоенная корова.

Выскочив из телеги, Аня взглянула в расширенные от ужаса глаза Маришки и кинулась во двор.

Её взгляд заметался в поисках отца, не останавливаясь на разбросанных вещах и жавшихся друг к другу работниках, при виде её начавших сердобольно переговариваться.

– Отец? Где отец?

Мир крутился перед глазами, как в бешеной карусели: белыми пятнами мелькали знакомые и незнакомые лица с шевелящимися губами. Они что-то говорили ей, но Аня продолжала озираться, понимая, что пока не увидит отца или то, что от него осталось, не будет в состоянии воспринимать человеческую речь.

Секунды спустя, она заметила Анисью и отца Александра, растрёпанного, в мокром подряснике.

– Аня! Аннушка! – расслышала она сквозь гулкую пустоту два сливающихся голоса.

Отец Александр поднял вверх руки и сделал ей успокаивающий жест:

– Жив! Жив Иван Егорович! Иди сюда.

– Жив!

В одно мгновение по Аниной груди прокатилась горячая волна, вытеснившая подкатывающуюся дурноту.

Она расслышала радостный возглас Маришки, осознав, что всё это время подруга поддерживала её за локоть, увидела, как облегчённо перекрестился Сысой Маркелович и заулыбался Степан.

Секунду Аня молчала, а потом, подобрав юбку, кинулась навстречу отцу Александру, распахнувшему дверь в баню.

Веснин лежал на широкой лавке, запрокинув к потолку всклокоченную бороду. Неподвижное тело с чёрными от сажи руками, опалённой бородой и перепачканной одеждой казалось обугленным бревном, случайно занесённым в тесную баню.

– Батюшка! – Аня робко опустилась на колени перед телом отца, стараясь уловить в нём признаки жизни. – Батюшка!

Рука Веснина немощно шевельнулась и медленно поползла по груди, силясь дотронуться до говорящей.

Зарыдав, Аня припала к отцовской ладони, перецеловывая каждый палец, пахнущий гарью. Иван Егорович застонал, бессвязно выговаривая её имя:

– Аня…

– Ты не смотри, что тятя закопчённый, он не обгорел, – пояснил за спиной голос Анисьи, – его балка по голове ударила. Только недавно в себя стал приходить. Теперь, пока на ноги не подымется, ты в доме хозяйка.

– Я?

Аня удивлённо оторвалась от отца и, всё ещё стоя на коленях, подняла голову вверх, испуганно взглянув на толпившихся в дверях людей.

Она заметила слезящиеся глаза Анисьи и напряжённое выражение на лицах работников, едва стоящих на ногах от усталости. Кухарка Матрёна тихо причитала над детьми, а конюх Степан, от-воротя лицо в сторону, рыдал, как ребёнок.

Руки отца Александра заботливо подняли её с колен, погладили по голове и подтолкнули к выходу:

– Иди, Анечка, успокой людей. Они не знают, как теперь жить.

«Я тоже не знаю, как жить, – думала Аня, вглядываясь в дымящиеся руины, вспыхивающие оранжевыми головешками. – Надобно устроить работников на первое время, выдать им расчёт, покупать провизию, лечить отца».

Она поискала глазами место отцовского кабинета, с которого, как говорят, начался пожар. Он выгорел полностью. Ни от письменного стола с амбарными книгами, ни от шкафа с казной и ценными бумагами не осталось и следа.

Аня повернулась к подошедшему к ней полицмейстеру – толстому коротышке с добрым, круглым лицом, и поинтересовалась:

– Люди все целы?

– Все, кроме белошвейки. Как её звать? – он задумался, щёлкнув пальцами. – Ах, да, Прокла!

– Сгорела? – спросила Аня дрогнувшим от страха голосом.