Исчисления Ньютона, определение долготы методом лунных расстояний, а теперь еще и это – негласное подтверждение, что хоть чем-то природа его одарила.

Жизнь на службе у Его Величества день за днем шла по накатанной, и он не видел причин думать, что когда-нибудь всему придет конец. Служба задавала тон его бытию, позволяла ему возиться с числами и латунными приборами и к тому же окружала товарищами, лучше которых ему вряд ли суждено было отыскать. Вспоминая мальчишку, который когда-то пересчитывал камешки на берегу у подножия Круглой башни, он чувствовал, что, вопреки всем своим ожиданиям, нашел-таки место в жизни.

Как и все, он принял присягу. Ничего сложного: поднимаешь правую руку и клянешься служить и повиноваться. Просто слова, не более.

Но за долгие часы, проведенные одним жарким летним днем на крепостном валу Английской гавани, он узнал, куда эти выспренние слова могут привести. Какие-то офицеры с «Ренегата» не сдержали обещание служить и повиноваться. Приказа они не нарушали – до мятежа дело не дошло. Они ограничились разговорами. Но Руку предстояло убедиться, что от обычных слов порой зависит, кому жить, а кому умирать. Зачинщика мятежа – такого же лейтенанта морской пехоты, как и он сам, – было решено повесить. Тот открыл было рот, будто хотел что-то сказать, но тут ему на голову надели мешок. Все собравшиеся затаили дыхание. Потом раздался вопль, пол ушел у него из-под ног – и вот тело уже дергается в петле. Он опростался, и вокруг разнесся запах дерьма. Рук слышал, как рядом зашевелились сослуживцы: не он один его унюхал.

Рук всем своим существом желал, чтобы эта предсмертная агония скорее прекратилась. Он не мог отвести взгляд, чувствуя, что должен быть частью происходящего. Стоит ему отвернуться, и бедолага так вечно и будет дергаться в петле. Приговоренному почти удалось высвободить из веревки одну руку, и пока его тело судорожно изгибалось, Рук все смотрел, как он сжимает и разжимает кулак.

Когда от лейтенанта остался лишь мешок с костями в человеческой одежде, а голова его безвольно повисла, присутствующие разом испустили глубокий вздох. Рук попытался перевести дыхание, но по его телу вдруг пробежала дрожь, и из груди вырвался стон.

Другие двое – тоже лейтенанты – никого не подстрекали: они лишь поддержали зачинщика, и это спасло их от виселицы. Съежившись, они стояли перед своим командиром. Тот обнажил шпагу и срезал сперва их знаки отличия, а потом, одну за другой, латунные пуговицы, говорившие о принадлежности к полку. Он не церемонился, и в итоге от их истерзанных мундиров осталось лишь жалкое подобие – лоскуты ткани да оторванная окантовка.

Потом их выпроводили за ворота. В безжалостном свете солнца головы изгнанников, прилюдно остриженные цирюльником, казались неестественно крохотными. Волосы, само собой, отрастут, а сами они продолжат, как и прежде, ходить по земле, есть и пить – ведь они живы. Но с равным успехом могли бы и умереть. Отныне им нет места в этом мире. Никто не захочет связываться с тем, кого с позором изгнали – ни лично, ни по делу.

Все офицеры гарнизона стояли по стойке «смирно», взяв на плечо мушкеты, и наблюдали. Выбора у них не было, ведь в этом и заключался весь смысл. Каждый, кто, обливаясь потом, ждал, когда же наконец закончится это нестерпимое зрелище, никогда уже не забудет, что бывает с теми, кто нарушил клятву служить и повиноваться.

Рук знал: уж он точно не забудет. В тот день, попранные, его чувства омертвели, и он увидел, что под безобидной личиной жизни на службе у Его Величества, под покровом церемоний, мундиров и расшаркиваний, таится нечто ужасное.

Он надеялся найти пристанище, где смог бы устроить свою жизнь. Но в тот нескончаемый знойный день ему пришлось осознать: за все придется платить. Его Величеству ни к чему мысли, чувства и желания отдельного человека, не говоря уже о неповиновении, к которому они могут подтолкнуть. Склониться перед волей короля значило отринуть людское в себе. Стать частью могучей имперской машины. Отказ грозил иной потерей человеческого облика: либо станешь мешком с костями, либо ходячим мертвецом.

Он-то думал, что нашел в рядах морской пехоты все, что искал. Но теперь ему снился тот хватающийся за воздух кулак, рассказавший ему о вещах, которых он предпочел бы не знать.

Ближе к концу 1781 года французский флот пришел на помощь повстанцам и преградил подступы к Чесапикскому заливу. Рук вместе с остальными занял свое место на верхней палубе «Решимости». Морское сражение, первый в его жизни боевой опыт – казалось, главное тут правильно рассчитать расстояние, траекторию, соотнести скорость и направление. Весь день они лавировали, выстраивались в кильватер, занимая позицию для боя с французами, и вот наконец подошли достаточно близко. Морпехи стояли, изготовившись, вдоль борта, за свернутыми гамаками.

Страх на всех сказывался по-разному. Рук положился на старых друзей: простые числа. Семьдесят девять, восемьдесят три, восемьдесят девять, девяносто семь, сто один. Рядом Силк проверял, достаточно ли туго затянут курковый винт его мушкета. Открутил его, перевернул кремень, закрутил обратно. Взвел курок, чтобы удостовериться.

– Бакли в марте ходил с Арбатнотом[9] – говорит, французы с «Победы» умудрились запустить каленым ядром прямиком в капитанскую каюту «Неустрашимого», представляешь? Так и каталось бы там, поджигая все вокруг, если бы не бравый старший лейтенант – Вудфорд, знаешь такого? Хвать ядро в рупор и за борт!

Силк в очередной раз вытащил кремень из замка, подул на него, повертел в пальцах, снова закрутил. Он так тараторил, что в уголке рта скопилась слюна. Рук кивал и делал вид, что слушает. Простая услуга, которую один человек мог оказать другому.

Впереди на французском корабле взвился первый столб черного дыма, из пушек вырвалось пламя, «Решимость» затряслась и громыхнула ответным залпом.

Выстрел, заряд, пыж, затравка, снова выстрел – привычный порядок действий, отработанный многократным повторением. В теории все происходило четко и аккуратно: стреляешь, потом спокойно встаешь на одно колено и перезаряжаешь мушкет. Происходящее на борту «Решимости» не шло с этим ни в какое сравнение.

Позднее Рук понял: этого следовало ожидать – что на палубе воцарится неразбериха, что повсюду будут дым и крики, ведь – хоть их к этому и не готовили – стреляли не только они, в них стреляли тоже.

Он услышал за спиной странный звук – то ли хрип, то ли стон, – но оборачиваться не стал, так его учили: «Держать строй!» С бака слышались чьи-то крики – резкие, высокие, прерывистые.

Рук слепо выполнял предписанные действия: заряд, пыж, затравка. Шагнул к борту, выстрелил, целясь в клуб дыма на той стороне, отошел назад, пригнулся, нащупал мешочек с картечью. Он не позволял себе слышать те крики. Он повиновался законам военной службы, а мушкет в его руке – законам собственного устройства: кремень бил по кресалу, вспыхивала искра, в пламени и дыму из ствола вылетала пуля.

Поверх грохота мушкетов и низкого рева пушек у Рука над головой раздался продолжительный треск, и где-то наверху мелькнул конец оборванного троса. Он пригнулся – хотел увернуться, но трос угодил ему по уху, и, уже падая, он увидел, как сверху комом рухнул парус и сбил с ног двух солдат слева. Не успел Рук подняться, как яростный толчок с оглушительным грохотом отбросил его в сторону. Он прогремел так близко, что не осталось ничего кроме него, этого слепящего вихря, всосавшего в себя весь мир. «Вот она, смерть, – подумал Рук. – Так она звучит».

Но он не умер, понял, что снова стоит на ногах. Огляделся, ища глазами Силка, и в его опустевшем разуме пятном отпечаталась сцена: неподалеку лежит рядовой Труби – нижняя половина его тела превратилась в блестящее красное месиво, оно жемчужно переливается, лоснится чем-то темным, бурлит и парит, а Труби пытается встать, отталкиваясь руками от палубы, и смотрит вниз, не понимая, почему подняться никак не получается, как бы он ни старался, словно и не осознает, что от его тела не осталось ничего, кроме ошметков собственной плоти и приклеившихся к палубе внутренностей.