так и едак, без ума то! Вроде бы и нет нас! А мы – вот оне! Мы были, мы есть и мы будем!

– Что ж теперь делать то?

– Раньше спрашивать то надо было! Теперь хлопот то поболе станется! Чем со стволом. Таперя надоть трактором, на всю глубину. Да кабы, дом не повело! Почем былочки то энти? – кивнул он на мои сортовые саженцы, – У нас таки розги в базарный день – пучок пятачок, да и то не на всяку задницу гожи....

Ночью я не мог уснуть. Выходил смотреть на изуродованный палисадник. Глядел на низкое небо в крупных южных звездах. Оно было похоже на черный платок, которым мама занавешивала окно днем, когда я, маленьким, не хотел спать после обеда. Платок был старый, битый молью, сквозь мелкие дырочки пробивалось солнце. Вот и теперь мне казалось, что только там, за черным небосводом и может быть вечный сияющий свет

Утром я пошел к Григорьеву.

– Ну? – спросил он, досадливо мотая седым чубом. – Ить говорил я табе! Куды!… «Царь в своем дворе!» Нацарствовалси?

Внучок – немтырь, румяный и толстый, как поросенок, сидел у Григорьева на коленях и ждал, когда дед сунет ему в рот очередную ложку каши. Он смотрел на меня дедовскими синими глазами и недовольно сопел, потому что каша задерживалась.

– Ты и в саду – то дров наломаешь, – волновался Григорьев.

–– Ы-Ы – напомнил о себе внук басом.

– Сачс, счас, счас, – заторопился Григорьев, дуя на кашу. – Ты вон, гуторят, деньгами горазд швыряться! Накупил, сказывають, каких -то веников..

– Да это саженцы сортовые!

– Мысленное ли дело – в яблочный хутор саженцы возить? Ты вот что – купи барана и позови дедов! С почтением приглашай! Уважению оказывай! – кричал он, мне вслед, выскакивая на крыльцо, с ложкой в руке. Внука он держал подмышкой, как арбуз. Внук молча вырывался.

– Почему я должен их приглашать? – думал я , лежа на полу при затворенных ставнях, всем телом чувствуя, как дом вытягивает из меня суетливую городскую усталость. Я чувствовал на лице теплые солнечные спицы и никуда не хотелось идти, хлопотать ,покупать…Мне и вспоминать то о стариках было неприятно… Что ж они меня не остановили? Издевались – воспитывали? Толку то в них теперь. Дело то уж сделано.

И тут же возникла мстительная мысль – а, что, если и мне все превратить в издевку. Пригласить, а сделать все по -своему. Сразу после угощения сбегать в библиотеку и там все прочитать и про сад, и про посадки, что старикам и не снилось…

Старик – калмык с фиолетовым морщинистым лицом, с бороденкой, которая росла редко, как волоски на конской морде, долго отнекивался и махал руками:

– Все – колхозное. Никак продавать нельзя. Уголовный кодес…Кодес…

Я молчал. Здесь были свои правила жизни и, чтобы не быть чужим, нужно было им следовать. Я стоял, молчал и ждал.

– Ночь, ночь, – зашептал старик, – Ночь – привезем! И заломил тройную цену.

– Что? – Я не в первый раз покупал барана и цены знал. – До свидания.

– Зачем до свидания? Торгуйся! Свою сену давай! Давай-давай назначивай сену!

– За стриженного такие деньги? Старый кумыс пьешь, папаша, – в голове шумит.

– Савсем настоящий баран! Мясо! – толковал продавец.

– Баран и вон тот тулуп, – тогда годится.

– Ай, какой упрямый казак! Ай, ай, ай,… Я сбавлю – ты прибавляй! Торгуйся! Давай-давай пожалста!

– Половина за барана, половина за рога! Рога себе оставь…

Часа полтора мы вот так спорили. Торговались по всем правилам, наконец, сошлись.

– Маладес! Маладес! – хлопал он меня по плечу – Настоящий казак! Обычай уважаешь! Степь уважаешь… Маладес!

Но это была середина торговли, а все комплименты, чтобы усыпить мою бдительность.

– Покажи барана. Помечу.

– Зачем не веришь? Хороший баран дам!

– Покажи.

– Ай, какой упрямый казак! Маладес!

В загоне за юртой жались овцы. Они были голые, стриженные как солдаты новобранцы, в порезах недавней стрижки.

– Хорош баран. Замечательный!

– С мотылицей…

– Какой такой мотылис? Не знаем савсем такой!

Я вывернул овце зеленоватый белок. Она билась и скребла копытами, но я держал ее коленом, – А это что?

– Это от витамин. Мы ей витамин укалаем!

– Ветеринару расскажи. В санинспекции.

– Какой –такой санинспексий!

Продавец потускнел, а я выхватил овцу помоложе, осмотрел и ткнул ножом в ухо.

– Чтобы эта к вечеру была.

– Маладес! Маладес! – теперь уже искренне сказал торговец, – Айда, кок-чай пить!

– Маладес! – говорил он, утирая пот, и прихлебывая из пиалы, – Хорошо торговался! Удовольсьвие мене делал! Молодые все быстро хочут делать! Удовольсьвия не имеют. Туда –сюда не глядят. Ничего не видят. Не хочут! Удовольсьвия от жизни не имеют савсем.

Вечером длинноволосый парень с транзистором на шее, привез овцу в коляске мотоцикла, немилостиво вытащил ее за ногу и швырнул через наш чувал на баз, всем обликом выражая полное равнодушие, или как говорил старый калмык «удовольствия от жизни не имея».

Я развязал овцу. Ее острая морда была мокра. Дал ей напиться и поставил на ночь в закут, давно забывший про овец. Теперь нужно было идти приглашать. От одной мысли о ритуале приглашения ноги мои тяжелели.

Опять выручил Григорьев.

– Привез? – спросил он, как всегда на бегу.

Как он возник на базу? – удивился я – ведь калитка – то не скрипела.

– Гожая, гожая! Как готовить будешь?

– Шашлык зажарю. – ответил я, наконец-то догадавшись, что он просто перемахнул через плетень, разделявший наши дворы.

– Да ты что – татарин, чтобы горелым мясом питаться! Это вон черкесы всякие мясо на дорогах палят да дуракам проезжающим скармливают…Поди узнай – кошка это али собака! А здесь овца хорошая…

– Ну, шурпу что ли заварить?

– Да на шурпу абы какое мясо пойдеть! Хто там яи разбереть! А тут цельна овца! Ладно, я табе сделаю! Сухостоина то есть? Ага! Вона гора цельна… Ай-е, да ишо и яблоня! Эт мы с тобой такую еду сочиним – раз поешь, до смерти споминать станешь! Айда, приглашать! Надевай все чистое!…

По совету Григорьева я надел чистую белую рубаху, отглаженные брюки. Вышли на майдан.

– Здорово ночевали? – Григорьев приподнял перед стариками картуз.

– Слава Богу… – вразнобой ответили они.

– Вот Борюшка, значит, по случаю возвращения домой просить не побрезговать его кумпанейством. Барана исть… А меня, значит, посланцем отрядил.

Я стоял позади Григорьева, но он вдруг отошел в сторону и ткнул меня кулаком в спину.

– Прошу покорно, – вдруг выскочило у меня само собой. Неожиданно для себя я поклонился.

– Что –то дрогнуло в стариковских лицах, будто кто –то дернул за невидимую нить, которой все эти старики были между собою связаны. Они разом поднялись и сняли шапки.

– За честь почтем, – сказал старик Кудинов. И все старики наклонили седые головы.

…..В два часа мы зажгли в саду костер из старых яблоневых веток. Пришел не то младший сын ,не то старший внук Григорьева – здоровенный чубатый парень, который на любой дедовский приказ улыбался во всю ширь ,словно все его лицо только и состояло из одной радостной улыбки. Как и дед он все делал со страшной быстротой, почти бегом. Мы с ним вывели овцу.

– Сам будешь? – спросил Григорьев.

– Да я не любитель…

– Табе надоть! Обычай таков!

Я повернул овцу мордой на восток и старым казачьим способом, севши на овцу сверху, левой рукой поднял ее голову, а правой, в одно движение, полоснул по горлу отточенным до маслянистого блеска ножом.

Григорьев младший подставил таз под струю крови.

– Не разучилси,…– похвалил Григорьев. – Не напачкал ни капли.

Вдвоем они ловко выпотрошили овцу, через небольшой надрез меж задних ног, а затем, перебрав сердце, легкие, печень, почки, промыли их и опять уложили в овцу, туда ж положили и освежеванную голову. Потом они перетянули отверстие у горла бечевкой и влили внутрь туши литра три красного вина. Зашили отверстие между задними ногами, через которое потрошили и заправляли, а потом как-то очень ловко, связав тушу в плотный ком, обтянули, как полиэтиленовой пленкой, овечьим мочевым пузырем и обмазали слоем глины.