Именно эти взгляды Пазолини продолжал отстаивать в последующие годы, и именно они пронизывают, почти навязчиво, «Корсарские письма». Это стало причиной обвинения Пазолини в пассатизме, то есть воспевании мифического золотого века, приверженности запретному клише «было лучше, когда было хуже». Однако подобные утверждения только упрощают политику Пазолини. Тем не менее, даже человек калибра Итало Кальвино 18 июня 1974 года в интервью Руджеро Гарини из издания Il Messaggero заявлял:
Италия невероятно изменилась, это очевидно. Но я не разделяю сожалений Пазолини о крестьянской Италиюшке, которую мы все знали в юности, которая продолжала еще выживать все 50-е. Эта критика настоящего из глубин прошлого ничего не дает […]. Ценности крестьянской, палеокапиталистической Италиюшки из наших уст выглядит некрасиво – мы жили в относительно привилегированных условиях; а каково было миллионам людей, которые на самом деле были крестьянами и несли на себе всю тяжесть того быта. Странно упоминать это в споре с Пазолини, прекрасно все это знающим, однако он дошел до идеализации того образа общества, чьему исчезновению мы были очень рады способствовать, внося свой вклад по мере сил{Calvino 2012, стр. 204.}.
Впрочем, Пазолини боролся с механистичным упрощением собственных мыслей. Об этом он писал в статье «8 июля 1974 года. Ограниченность истории и необъятность крестьянского мира» из «Корсарских писем» (оригинальная статья была опубликована в издании Paese Sera, и называлась «Открытое письмо Итало Кальвино. Пазолини: о чем я сожалею»): она стала ответом писателя, задетого замечанием Кальвино, упрекнувшего его в «тоске по Италиюшке» фашистского двадцатилетия, Италии совсем мелкобуржуазной, провинциальной, репрессивной особенно по отношению к тем, кто отличался, не был конформистом. «Италиюшка мелкобуржуазная, фашистская, демохристианская; она провинциальна и находится на обочине истории: ее культура – схоластический формальный и вульгарный гуманизм. Ты хочешь, чтобы я сокрушался обо всем этом? По моему личному мнению, эта Италиюшка осталась страной жандармов, которые меня арестовывали, судили, преследовали, мучали, линчевали почти два десятка лет»{SP, стр. 319.}.
Пазолини сожалел совсем о другом, о крестьянском мироздании: «Это безграничный крестьянский мир до наций и промышленности, еще существовавший несколько лет назад – именно о нем я сожалею (я не просто так жил так долго в странах Третьего мира, где он еще продолжает существовать, хотя и Третий мир постепенно выходит на путь так называемого развития)». Он все-таки объяснил, что же было, по его мнению, особенностью крестьянской цивилизации: «Люди этой вселенной никогда не видели Золотых веков – с Италиюшкой они были связаны лишь формально. Они жили […] в эпоху хлеба. И поэтому потребляли только самое необходимое. И это то самое, что делало такой необходимой их бедную простую жизнь. В то время как лишние блага делают лишней саму жизнь»{Там же, стр. 321.}.
О том, что потребительство приводит не к счастью, а скорее к патологической тревожной зависимости (патологии как индивидуальной, так и социальной), говорили многие. Среди тех, кто утверждал это два года спустя после выхода статьи Пазолини, был немецкий психоаналитик Эрих Фромм, сотрудничавший (вместе с Адорно, Хоркхаймером172, Маркузе и другими) со знаменитым Институтом социальных исследований во Франкфурте. Фромм писал в своем знаменитом эссе «Иметь или быть?» в 1976 году: «Суть установки, присущей потребительству, состоит в стремлении поглотить весь мир. Потребитель – это вечный младенец, требующий соски. Это с очевидностью подтверждают такие патологические явления, как алкоголизм и наркомания»{Fromm 2013, стр. 40.}.
И тот же Фромм предупреждал граждан тех лет о «провале Великих надежд» современного неокапитализма173:
Почему великие надежды не сбылись? Помимо имманентных экономических противоречий индустриализма, причины эти кроются в двух важнейших психологических принципах самой системы, которые гласят: 1. Высшей целью жизни является счастье (то есть максимум радостных эмоций), счастье определяется формулой: удовлетворение всех желаний или субъективных потребностей (это и есть радикальный гедонизм); 2. Эгоизм, себялюбие и жадность – это свойства, которые необходимы самой системе для ее существования, они ведут общество к миру и гармонии{Там же, стр. 13.}.
Последний – очевидно, лишь великая иллюзия. В приведенной цитате Фромм рассматривает слово «счастье» как синоним «удовольствия»: в любом случае понятно, что философ имеет в виду именно второе значение. В итальянском языке слово felicità, «счастье», имеет позитивный смысл, и я считаю, что любой человек имеет полное право стремиться к нему в своей жизни. Однако при этом могу утверждать, что несчастье многих, включая подростков, сегодня определяется именно путаницей этих понятий – счастья и удовольствия.
Пазолини развил эту тему в одной из глав «Корсарских писем», символически озаглавив ее «Развитие и прогресс». В этом случае два слова тоже не являются полными синонимами, поскольку описывают две реальности, совпадающие лишь частично. Пазолини вдобавок придал этим терминам откровенно политический смысл. Концепцию развития он считал «правой», связанной с интересами производителей (правильнее было бы сказать, промышленников, крупных предпринимателей и больших групп обладателей экономической власти), а прогресса – наоборот, «левой»: он хотел прогресса для тех, «кто работает, и соответственно, эксплуатируем».
Развитие обозначает чисто количественное увеличение производства, освобожденное от культурных и ценностных смыслов, в то время как прогресс характеризуется качественными изменениями: «прогресс, таким образом, понятие идеальное (социальное и политическое): тогда развитие относится к прагматике и экономике». Развитие определяет массовое привыкание к «идеологии» потребления, воспринимаемой некритически, и приводящей к обогащению тех, кто производит «лишние товары», в то время как в действительности, как мы только что убедились, народ должен в душе стремиться к прогрессу: для Пазолини это служило доказательством манипуляции сознанием со стороны власти потребления.
В последней части главы автор проводит анализ позиции политиков перед лицом изменений в экономике и обществе, в частности демохристианской власти, которую Пазолини воспринимал как продолжение фашистской.
Наконец, Пазолини ссылается на рекламную кампанию тех самых, уже упоминавшихся джинсов Jesus – ее цели и методы, способы коммуникации были аналогичны прежним, представлявшим собой «плакаты с изображением задницы с лозунгом “Кто любит меня, тот следует за мной’”». Он подчеркивает, что в прошлый раз, когда Церковь возмутилась происходящим, государство быстро вмешалось и убрало оскорбительный слоган, но на следующий раз этого уже не случилось. Отсутствие реакции свидетельствовало о том, что политическая власть (даже этот «демохристианский фашистоклерикал») разрывалась «между двумя Иисусами: старой формой власти и новой реальности власти», то есть прежней государственной и церковной властью, с одной стороны, и новым обществом потребления с другой.
Задержимся на его последнем примечании: Пазолини предчувствовал и во многом предвосхищал характер глобальной экономики, который проявился во всех своих потенциальных качествах (прежде всего негативных) только в будущем. Когда он писал, что «технологии […] создали возможность практически неограниченной индустриализации, превращающейся в транснациональную»{Эта и предыдущие цитаты взяты из «Sviluppo e progresso», в SP, стр. 455–458.}, он не мог еще видеть огромный рынок информационных продуктов и современных медиа (компьютер, планшет, мобильный телефон и т. д., с их разнообразнейшими приложениями), однако смог предвидеть, издалека и в перспективе, его появление и распространение.
