Интервью Бьяджи с Пазолини будет показано на следующий день после смерти писателя, как будто в знак уважения (слишком запоздалого) к его личности. Мы видим атакующего Пазолини журналиста – absit iniuria verbis, ничего личного, – не блещущего проницательностью, хотя, вероятно, он просто выполнял свою работу, и задающего вопросы, отражающие как бы нейтральную позицию «всех людей», за которой явно стоит буржуазная публика по другую сторону экрана. В результате они говорят на разных языках: «Бьяджи – журналист, стремящийся к результатам, желающий разделить свою точку зрения с гостем. Для Пазолини телевидение несет отношения подчинения тем, кто его смотрит, в гораздо большей степени, чем делали до него другие средства массовой информации»{Italo Moscati, Tutte le televisioni possibili di Pier Paolo Pasolini, в Felice 2011, стр. 39–46: 46.}.

Пазолини в результате стал жертвой цензуры на телевидении. Бьяджи пригласил его вести себя свободно, говорить все, что хочется, потому что никто из (казалось бы) демократической телевизионной аудитории, в среде старых товарищей со школьных времен, не мог помешать ему высказаться, на что писатель возразил: «Нет, я не могу говорить все, что хочу». Телевидение требовало от него (само)цензуры: если бы он высказал все, что думал, то немедленно столкнулся бы с юридическими последствиями, его бы обвинили в оскорблении и осудили, как уже случалось после выхода всех его произведений. К тому же и сам он, уже столкнувшись с невежеством некоторых зрителей, отсутствием у них достаточной культуры, предпочитал помалкивать{Следует отметить: много лет спустя, в 2002 году, все тот же Бьяджи узнает на собственном опыте, что на телевидении нельзя «говорить все» – его очень успешный проект «Факт» будет остановлен (его самого таким образом устранят из компании RAI) по просьбе Сильвио Берлускони (в связи с так называемым «болгарским указом»), в самом начале его второго срока на должности премьера. Берлускони не понравились политические взгляды журналиста. «Лучше быть изгнанным за слова правды, чем остаться ценой сделки», – так Бьяджи завершил свое долгое сотрудничество с RAI. Берлускони назвал его, комика Даниеле Лутацци и Микеле Санторо людьми, ответственными за «преступное использование телевидения».}.

К этому его вынудило само телевидение, в силу характерных его черт. «Телевидение – это масс-медиа, а масс-медиа может только продавать и отчуждать», – ответил Пазолини на вопрос Бьяджи, почему встреча со старыми одноклассниками в телевизионной студии под телекамерами выглядит для него «грубой и фальшивой».

Эта ситуация была прекрасно описана в знаменитой книге «Общество спектакля» Ги Дебора146 в 1967 году: «Зрелище представляется бесспорным и не подлежащим критике позитивом. Оно не сообщает ничего, кроме “все, что показывают, хорошо; что хорошо, то и показывают”. Оно подразумевает принципиально пассивное принятие, которое на самом деле уже достигнуто за счет демонстрации без возражений, и монополии на демонстрацию»{Debord 2013, стр. 56.}.

Пазолиниевская критика телевидения стала еще более жесткой и бескомпромиссной в 1974–1975 годах – его размышления можно прочесть на страницах «Корсарских» и «Лютеранских писем». В те же самые годы молодой миланский предприниматель по имени Сильвио Берлускони создал небольшой кабельный канал Telemilano, и приобрел права на антенну на крыше высотной башни Пирелли в Милане для передачи изображения в эфир{См. Bruno Voglino, Pasolini e la televisione: un amore negato, в Felice 2011, стр. 47–53: 51–52.}. А 28 июля 1976 года Конституционный суд Италии принял решение об окончательной либерализации эфира, то есть, прекращении государственной монополии на телевизионные передачи. Это был старт коммерческого телевидения, который Пазолини уже не увидел, но неизбежность которого предвидел со всей ясностью.

Размышления Пазолини о репрессивных и отчуждающих свойствах массовой культуры, и ее самом ярком способе коммуникации, телевидении, породили целую серию критических произведений. Конечно, о последствиях модернизации нельзя судить только по ее негативным проявлениям: скорость и широта возможностей новых способов коммуникации на самом деле способствуют росту открытости новому, расширению горизонтов, познанию окружающего мира, обмену идеями в художественной и культурной сферах.

Несомненной заслугой телевидения стала унификация языка в масштабах страны. За целый век школьное образование не смогло достичь того, что сделала за десяток лет (в период между 50-ми и 60-ми) телевизионная среда, в том числе совместно с другими явлениями, такими как урбанизация и внутренняя миграция (несомненно, по сравнению с другими процессами телевидение играло выдающуюся роль). В 1964 году (в номере 51 журнала Rinascita («Возрождение») от 26 декабря) Пазолини опубликовал довольно объемную статью (около 30 страниц), озаглавленную «Новые вопросы лингвистики» (она была опубликована позднее в сборнике «Еретический эмпиризм», 1971). В статье, несмотря на целый ряд оговорок (мы их еще увидим) позитивно оценивались изменения, произошедшие прямо у него на глазах: «Поэтому, с определенной долей сдержанности, и не без эмоций, я чувствую себя вправе объявить, что итальянский как национальный язык наконец родился»{SL1, стр. 1265.}.

В чем же состояли те самые «оговорки»? И в этом случае Пазолини постарался прояснить все темные моменты и скрытые проблемы: новый современный итальянский больше не являлся созданием низов, но стал произведением, бедным и упрощенным, духа буржуазного класса, составлявшего в стране меньшинство. Именно он царил в телепрограммах и нивелировал все выразительные роскошества языка. Итальянский язык, используемый в основной системе коммуникаций, как считал Пазолини, стал языком технократическим, в нем коммуникативные функции превалировали над выразительностью.

Статья Пазолини получила широкий отклик и сопровождалась дискуссией между лингвистами, писателями, интеллектуалами и журналистами{Все материалы дискуссий и интервью были включены в сборник Parlangèli 1971.}. На следующий год Итало Кальвино в ответ опубликовал статью в Giorno (от 8 февраля 1965), в которой для описания бедного и упрощенного для технических нужд языка применил термин «антилингва»{Статья Per ora sommersi dall’antilingua была в дальнейшем опубликована Кальвино в 1980 году, стр. 122–126.}.

Ученые упрекнули Пазолини в схематизации, присутствовавшей, по их мнению, в ряде его аргументов: противопоставление выразительности и коммуникационной привлекательности не позволяло сделать однозначные выводы и не всегда отражало социальные преобразования. Тем не менее «невозможно отрицать, что писатель лучше других чувствует тенденции, проявляющиеся в языке и служащие признаком начала процесса отмежевания от гуманистико-лингвистических традиций» (и «последствия этих исторических сдвигов всегда более наглядны»){Marazzini 1999, стр. 206.}, как невозможно отрицать и то, что его работа стала «одним из самых удивительных документов о проявлении в нашей интеллектуальной культуре языковых изменений такого масштаба, способных оказать влияние на самые глубинные слои культуры, в самом истинном значении этого слова, на саму страну, изменений, самих по себе являющихся частью культуры»{De Mauro 1992, стр. 266.}.

Шли годы, и с течением времени выявленные Пазолини еще в 1964 году тенденции подтвердились, конкретизировались, обострились. В 1975 году, 21 октября, писатель читал лекцию в Лече, в библиотеке лицея классического образования Пальмьери, в рамках национального курса повышения квалификации преподавателей, специализирующихся в области культуры и местных языков. Это было его последнее выступление на публике в Италии. На встречу были приглашены преподаватели и учащиеся лицея, лекция называлась Volgar’eloquio (то есть «вульгарное красноречие»){Опубликовано впервые посмертно в 1976 году под редакцией Antonio Piromalli и Domenico Scarfoglio (Неаполь, Athena) и в 1987 году под редакцией Gian Carlo Ferretti (Рим, Editori Riuniti).}. Сохранившийся текст лекции очень краток и состоит из нескольких строк (финальный монолог) его же пьесы «Невольник стиля», прокомментированных кратко самим автором, за ним последовала серьезная, поднимающая важные вопросы, хорошо аргументированная дискуссия между Пазолини и публикой, преподавателями и учениками, ставшая «сердцем» выступления.