Их “чекисты” первое, что делают, отбирают паспорт, смотрят домашний адрес, тут же надо биографию написать.

“Только попробуй что-нибудь не укажи — две недели мы будем заниматься тобой”. В принципе где-то как-то меня проверяли. “Чекистов”, как таковых, в каждом отряде нет. Приезжали откуда-то. А вообще нас ото всех прятали. Видимо, сразу для торговли и обмена решили держать. Даже сказали об этом: мол, вас ни в общем лагере, ни в общем списке не будет. Как мы жили?

Как ни странно, больше всего угнетал день, потому что днем никто не подходит, мы ждем известий, знаем, что днем что-то может происходить, могут быть какие-то события, и потому день тянется-тянется. Я даже потом перестал подходить к двери, смотреть на улицу, потому что очень тяжело потом возвращаться в темноту.

О побеге не думали. Сначала была усиленная охрана, а потом ослабли очень. Да и куда бежать? Ничего же не знали. Ни где мы, ни в какой стороне наши. Да и не чувствовал я себя “виноватым”.

Я даже говорил, что можете оставлять совершенно открытые двери — я отсюда шага не ступлю, это моя судьба, я ее буду тащить до конца. И если состоится мое освобождение — оно должно быть “чистым” освобождением. Вы сами договоритесь как и что.

Самое тяжелое — это безделье. Если бы мы ходили на работу, было бы легче. А так: чем заняться? Потому я старался днем спать — день проспал, а ночью… Ночью я ловил мышей. Есть рыбак, а я — “мышак”.

В землянке бурундуки бегали. Лягушек, которые к нам прыгали, выбрасывали. Жуки, пауки… Однажды божья коровка упала к нам в яму, я эту божью коровку, как можно ближе, к свету вынес. Вообще всех, кто к свету стремился — пауков, мух, гусениц — старались выпускать. Можно сказать “свой кодекс чести был”. Помогать всем, “кто к свободе стремится”. А мышаком я так стал. По осени очень много мышей стало. И все к нам, в темноту норовят залезть. Спать было невозможно. Бегали по нам. Вообще достали. Да и опасно это. Мыши, как известно, разносчики заразы всякой. Я взял свою пиалу. Надо сказать, что из нее я не пил. На ней был номер “13”. Я отказался ею пользоваться. Из суеверия.

Я ее приспособил. Ставил палочку, затем нитку из повязки наглазной вытащил. Под пиалу кусочек хлеба. Сначала у меня не получалось, потом стал ловить. В первый же вечер, когда начал ловить, поймал 8 мышей, потом уже 12, спать стало полегче, и это было занятие.

Мышей выкидывали…

Кормили по-разному. Первое, что меня удивило. На второй день, когда нас взяли, неподалеку шел бой. Рядом рвались снаряды. Конвоир скинул нам хлеб и сказал: “Ребята, извините, мы не можем под бомбежкой разводить костер”. Вечером принесли гречку, когда еды не было, извинялись: “Ребята, жратвы нет”.

Под бомбежками я был первые два дня, и еще где-то в августе мы два дня были под бомбежкой.

Однажды даже выпили. Это было первого сентября. У меня заболел зуб, я говорю: “Помогите, зубы болят”. Стал выпрашивать лук, чеснок, хотел попросить сало. А мне мои “сокамерники”: “Они мусульмане, ты что?” Потом парень подходит и говорит: “Знаешь, есть две баночки водки. Будете пить?” “Будем! Мы все будем, несите, что есть, мы все будем!”

“Мы в отряде приняли шариат: никто не должен пить, эти две банки велено вам отдать”. Одну банку мы выпили первого сентября: у Бориса, который в плену, дочка пошла в первый класс; вторую банку я отложил — на болезнь, на промывку. Как сейчас помню — водка “Асланов”.

Ели чаще всего сосиски. Потом основной пищей была перловка на воде и комбижире, потом макароны на воде, гречка с подливой. В какие-то моменты давали мясо. По первому очень скучали, очень хотелось первого. В этом была проблема. Всего раза три за сто тридцать дней плена давали гороховый суп.

Когда стало холодно, нам стали давать уголь. Мы из железных банок сделали корыто, туда клали уголь, это был древесный уголь, головешки. Лопату угля мы растягивали часа на четыре-пять. Грелись.

Я был и портной, и швея. Одежда рвалась и изнашивалась. Нашли проволоку от ПТУРа. Вот эта проволочка была иглой и ниткой одновременно. Зашивал носки, брюки.

Мы старались не потерять счет дням. Из пачки сигарет в первую очередь сделали календарик и отмечали дни. Поначалу даже были у нас часы, которые мне подарил коллектив журнала “Советский воин” с надписью: “Капитану Н.” Потом их отобрали при обыске, счет часам потеряли. Однажды спросил у охранника: “Сколько времени?”. Он говорит: “Ты что, куда-то торопишься?” Но дни считали.

У нас было два календаря, я себе сделал, Махмуд — наш второй собрат по плену — себе. Это обыкновенные разлинованные квадратики на сигаретных пачках. Махмуд дни зачеркивал, а я вписывал, то есть такой двойной контроль был. На сигаретной пачке три месяца вмещаются: июнь, июль и август, мы нарисовали так. Вначале у меня была авторучка, потом ее у меня отобрали. Но когда я сказал, что писатель и что мне надо работать, они авторучку мне дали. Тем более какие-то записки по их команде писали, поэтому авторучка была. Этой же авторучкой мы сделали карты игральные, домино нарисовали.

Держали первое время в чем взяли. Хорошо, что майка была. Когда нас в июле бросили в яму, нас заели комары, две ночи не спали. Потом разорвали майку и закрыли вход. В конце лета нам дали “хэбэ” солдатское 70-го года. Я в таком еще присягу принимал.

…Очень боялся снов с четверга на пятницу, вспомнил вдруг, что мне кто-то сказал якобы эти сны сбываются. Мне как-то в июле под пятницу приснился сон: я еду на лифте у себя на службе и он останавливается. Жму на кнопки — и лифт понемножку начинает дергаться и по чуть-чуть подниматься вверх. До конца он так и не дошел, но кусочек этажа, на котором я должен выйти, появился. И вот в эту щель я выбрался к себе на этаж. Потом выяснилось, что в самом деле, ребята вытащили меня буквально в какое-то “окошко”, которое образовалось в обстановке, переговорах и обстоятельствах. Сон в руку был…

Когда в подвале жили, там уже можно было делать зарядку. Конечно, вспоминал все-все. А потом уже начал раскладывать по полочкам, и не только по “полочкам”, а “по этажам”, по людям конкретным.

Надо было тянуть время, и если я днем случайно что-то вспоминал большое, долгое, то я просто оставлял на вечер, на бессонную ночь, замалчивал это воспоминание, чтобы ночью вспоминать долго.

Что понял о своей жизни — многое. Главное — я ни о ком мнения не изменил. Может, перед кем-то повинился, кому-то больше внимания уделил бы, а так ни о ком мнение не изменил. Меня окружали светлые люди, и в этом судьба у меня счастливая.

С охраной, с чеченцами, отношения были ровные. Они к нам привыкли, мы к ним привыкли. Словом, нормальные отношения были. Охранники у нас были одни и те же с первого до последнего дня. Нас “держал” какой-то небольшой отряд. Суд я по всему, “дикий”. Он никому особо не подчинялся. Жил сам по себе. Боевики — все разные.

“Равнинные” — они больше восхищаются Джохаром Дудаевым, у них больше показная гордость, что ли. “Горные боевики” — те более трезво анализируют ситуацию, уже не все восхищаются Дудаевым. Более критичны. Говорили даже в какие-то моменты: Джохар мог сам пасть, зря вы пришли. Приход российских войск поднял его на такую высоту.

Возраст боевиков где-то от 15 до 40 лет. Они говорили, что “стариков” (тем, кому за сорок) отправляли по домам, поэтому воюют вот такие ребята.

Многие в прошлом служили в Советской Армии, у кого-то друзья в российских войсках по службе в армии, по службе в Афганистане. С такими было легче находить контакт, легче разговаривать на какие-то серьезные темы. А вот ребята, молодежь, которая бросила школу и пошла воевать. С ними будет проблема: они не доучились, только и умеют, что держать в руках оружие. Да и пропаганда им в головы сильнее вбита. Правда, и среди них нашелся парень, который играл на гитаре. Песни пел. Кстати, и русские тоже. Я ему прямо сказал: “Мне приятно, что ты, кроме автомата, научился держать гитару”.

…Шамиль Басаев — для них герой. О Дудаеве они говорят: “Наш Джорик”. Сетовали; мол, если бы были возможности выбирать мир без Дудаева или вечная война, но “Джорик” жив, то они за вечную войну, лишь бы был жив Дудаев. Молодые боевики верят и надеются, что он жив.