– Это не так. Это красный, а не синий, верно?

– Я знаю, что мы оба называем это красным, – сказал я, – но красный может казаться тебе таким же, как синий выглядит для меня.

Я не знаю, сколько времени мы так продолжали, но моя мама так и не поняла, к чему я клоню. (Мама, если ты это читаешь, я буду рад попробовать еще раз.) Я отчетливо помню, как она закончила разговор:

– Хватит об этом беспокоиться. Это не имеет значения. Твое зрение в порядке.

Это был первый раз, когда мне посоветовали перестать заниматься философией. Но не последний.

Философы называют головоломку, которую я загадал своей матери, инвертированным цветовым спектром. Как правило, эта идея приписывается Джону Локку, английскому философу XVII века, чьи идеи повлияли на создателей Конституции Соединенных Штатов. Но я готов поспорить, что тысячи детей детсадовского возраста пришли к этому раньше. (Дэниел Деннетт, выдающийся когнитивный философ, сообщает, что многие из его студентов припоминают, что размышляли над этой загадкой, когда были маленькими.) Их родители, вероятно, не поняли, что они говорили, или не увидели в этом смысла. Но эта загадка очень важна; по сути, это окно в некоторые из самых глубоких тайн о мире и нашем месте в нем.

Вот как Локк пояснил эту задачу (ее легче понять, если читать это вслух с английским акцентом):

Я знаю, что вы думаете: в пять лет я изъяснялся внятнее Локка. По крайней мере, я не писал заглавные буквы как полоумный. Но не волнуйтесь: я не заставлю вас продираться сквозь толщу цитат давно умерших философов. Смысл этой книги в том, что философией может заниматься каждый и это делают все дети. Если детсадовец может заниматься философией, не читая Локка, можем и мы.

Но мы читали Локка, так что давайте посмотрим, сможем ли мы понять смысл его слов. О чем он говорил? В этом коротком отрывке таится множество тайн: о природе цветов, о природе сознания, о сложности – или, возможно, невозможности – передать словами некоторые из наших переживаний. О ряде этих вопросов мы подумаем позже. Но последнее указывает на еще большую проблему: разум других людей принципиально для нас закрыт.

Другие люди могут видеть мир иначе, чем мы, и не только в переносном смысле, имея разные мнения по поводу спорных тем. Они действительно могут воспринимать мир по-другому. Если бы я мог заглянуть в вашу голову, посмотреть вашими глазами, вашим мозгом, я бы мог обнаружить, что с моей точки зрения все вокруг не так. Стоп-знаки могут выглядеть синими, а небо – красным. А может быть, различия будут более тонкими – на пару оттенков или чуть ярче. Но поскольку я не могу заглянуть туда, мне не узнать, как для вас выглядит мир. Я даже не представляю, на что он похож для людей, которых я знаю лучше всего: жены и детей.

И это очень одинокая мысль. Если Локк прав, то мы в некотором смысле заперты в своих собственных головах, отрезаны от опыта других людей. Мы можем только догадываться, каковы они. Но мы не в силах знать.

Я не думаю, что эта мысль приходит в голову многим детям детсадовского возраста случайно. Детям в этом возрасте трудно понять других людей, научиться читать их мысли. Вам не удастся многого добиться в этом мире, если вы не сможете понять, что думают люди. Мы должны уметь предугадывать действия других и их реакцию на наши поступки. Для этого дети постоянно порождают и проверяют теории об убеждениях, намерениях и мотивах окружающих. Конечно, они так не говорят. Это не то, что они делают осознанно. Также они ни капельки не осознанно роняли свою чашку-непроливайку с детского стульчика, хотя это тоже своего рода эксперимент в области физики и психологии. (Она падала каждый раз, и кто-то всегда ее подбирал.)

Я не знаю, почему я думал о цветах в тот день в детском саду. Но то, что я обнаружил, просто подумав об этом, было ограничением моей способности читать мысли других людей. Я мог многое узнать об убеждениях, мотивах и намерениях своей матери, просто наблюдая за тем, как она себя ведет. Но что бы я ни делал, я не мог узнать, выглядит ли красный цвет для нее так же, как для меня.

Мы еще вернемся к этому вопросу. Как я уже сказал, это окно в некоторые из самых глубоких тайн мира. Дети постоянно туда заглядывают. Большинство взрослых забыли, что оно вообще существует.

Люди недоверчиво смотрят на меня, когда я говорю, что дети заглядывают в это окно. Конечно, ты придумал инвертированный цветовой спектр, говорят они. Но ты-то философ. Это для ребенка не норма. Я бы, может, и поверил им, если бы у меня самого не было детей. У меня два мальчика: Хэнк, с которым вы уже знакомы, и Рекс, на несколько лет старше. Когда Рексу было три года, он уже говорил вещи, которые затрагивали философские вопросы, даже если сам он этого еще не понимал.

По мере того как дети становились старше, в том, что они говорили, все чаще проявлялись философские темы. Однажды Джули спросила Хэнка (тогда восьмилетнего), что он хочет на обед, и предложила ему два варианта: кесадилью или вчерашний гамбургер. Хэнк мучился выбором – можно было подумать, что его спросили, кого из родителей спасать от верной смерти[2].

Ему потребовалось какое-то время, чтобы принять решение.

– Я буду бургер, – сказал он спустя, кажется, годы.

– Он уже на столе, – ответила Джули.

Хэнк всегда выбирает бургер, если он есть.

Хэнк был недоволен таким развитием событий. Он начал плакать.

– Что случилось, Хэнк? – спросил я. – Это же то, что ты хотел.

– Мама не дала мне решить, – сказал он.

– Конечно, дала. Ты сказал, что хочешь бургер, и получил бургер.

– Нет, – сказал Хэнк. – Она решила раньше.

– Да, но она не ошиблась.

– Все равно обидно, – настаивал Хэнк. Пока он жаловался, бургер стыл.

На следующей неделе на занятиях по философии права мы говорили о превенции – возможности наказать человека до совершения им преступления, если мы точно знаем, что он это сделает. Многие люди сомневаются в том, что предугадать преступление можно настолько хорошо, чтобы быть уверенным в этом. Я, в общем-то, не из них. Но есть и другое возражение, очень похожее на обиду Хэнка.

По мнению некоторых, невежливо обращаться с человеком так, как будто он уже что-то сделал, когда он еще не принял решение, – даже если вы точно знаете, что он предпримет. Именно действие должно иметь значение, и он вправе идти в другом направлении, пока не определится, даже если вы знаете, что он этого не сделает. (Или нет? Разве тот факт, что вы можете предугадать его поведение, означает, что у него нет свободы воли?) Я рассказал о Хэнке студентам, и мы обсудили, прав ли он, чувствуя себя оскорбленным. Многие решили, что да.

Я часто так делаю, когда преподаю. В качестве иллюстрации к обсуждаемым вопросам я рассказываю историю о своих детях. Затем мы обсуждаем, правы ли дети в том, что они говорят. Я поступаю так и в беседах с коллегами, ведь дети дают мне такие замечательные примеры. К настоящему времени Рекс и Хэнк известны среди философов права.

Многие годы люди говорили мне, что мои дети философствуют только потому, что их отец – философ. Я так не считаю. Часто их идеи появлялись из ниоткуда; они не отражали ни одного нашего разговора. Однажды за ужином четырехлетний Рекс задался вопросом, не приснилась ли ему вся его жизнь. Философы задавались этим вопросом издавна. Никто из них никогда не задавал его Рексу и не обсуждал его рядом с ним. (Мы займемся этим вопросом в главе 8, когда будем исследовать природу знания.) Если и есть разница между моими детьми и другими, то это только то, что я замечаю, когда они занимаются философией, и поощряю это.