Она почти перестала есть, но много пила воды из-под крана, даже чай не заваривала, почти не спала – лишь проваливалась то днём, то ночью в мелкое, горячечное и прерывистое забытьё на час, на два и выныривала сразу, рывком, хотя её никто не будил. Она совсем не брала трубку мобильника, как бы настойчиво он ни трезвонил, она даже не смотрела на номер вызова. Читать забросила вовсе, а ведь без книг не могла ни жить, ни дышать, однажды открыла начатую ещё до того книгу, новый полубредовый роман современного отечественного, так сказать, автора…с таким же успехом она могла смотреть в пустоту, зачем-то размахнулась и влепила бедного ультрапопулярного автора в стену, как если бы залепила ему смачную оплеуху, хотя автор этот ни в чём не был виноват, ну, разве что лишь в удушающей его, смачного бедолагу жажде земной славы и неохватных, немереных настоев бабла, да и то сказать: разве это вина его? Это же всего лишь блажь трепещущего маленького полуидиотика. Больше Наташа не взяла в руки ни одной книги. Промелькнула отчётливая мыслишка покончить со всей этой жизнью каким-нибудь простым и безболезненным способом, самый простой из которых – заглотить сразу две упаковки крепкого снотворного, на который даже и рецепт не нужен. Но – значит никогда, НИ-КОГ-ДА больше не увидеть Лёльку, свою Лёльку?! Нет, нет! Всё что угодно, но только не это. И вдруг внезапной вспышкой решила: надо устроиться на такую работу, где мозгам, то есть, работе мозга со всеми его воспоминаниями, калёным отчаянием, рвущей в куски болью души не останется ни времени, ни места. А организм у неё, видимо, от природы был крепким: не случилось ни инсульта, ни инфаркта.
Ни один человек на всём белом свете не волен решать, когда и где ему родиться. Наташа родилась в самые махровые годы совка, хотя уже давным-давно послевоенные, и всё было, как полагалось: голосистое пионерское детство, горластая комсомольская активная жизнь и – никакой веры, никаких храмов, никаких христианских почитаемых святых дат, так было принято в её семье, так было принято в школе, в институте, так было принято вообще при совке, в котором она родилась, росла, жила. Правда, именно в институте что-то начало перекособочиваться в Наташином сознании, когда она открыла для себя сказочный, волшебный мир, о котором даже и не подозревала, сначала мир самиздата, а потом другой, объявший её на всю жизнь – мир самодеятельной песни и начала ездить на все, какие было возможно, слёты этих самых песенников, КСП (клуб самодеятельной песни). Именно тогда она поняла, что можно, оказывается, говорить, слушать, думать не так, как указывает комсомол и старший наставник его – партия, КПСС, а по-иному, по-своему, она поняла, что собственные мысли, видения, умозаключения, мировоззрения и мировосприятия перестали совпадать с теми, которые указывал комсомол…Однако она не стала ярой диссиденткой, да и просто диссиденткой, но уже сама мысль о том, что после комсомола надо вступать в партию вдруг увиделась ей страшным уродом, и вместе с этим переломом тихо кончилась розовая влюблённость в жизнь, зато сильно окрепла влюблённость в друзей. А ведь именно её начальник в НИИ настойчиво твердил ей, что «…надо, надо обязательно вступать в партию! Ты, Нататья, прости меня – дура! Ты не понимаешь, что тебя, беспартийную, всегда будут обходить и премиями, и карьерными повышениями…». Она благодарила его за ценные наставления, обещала подумать, но внутри себя знала точно-преточно: пошла в жопу вся эта КПСС вместе с её верными слугами!!!
Не став диссиденткой, то есть, не выступая открыто против «совка», она, поездив по стране (её часто посылали в командировки, а ещё она много ездила с друзьями, но было всё это ещё задолго до рождения дочери), побывав в разных её многоудалённых сторонах, в том числе, на Урале, на севере, в Сибири, узрев, как живут люди не в Питере и Москве, а в малых и больших городах и городках, в глухих провинциях и умирающих деревнях, она, когда-то ярая пионерка, потом истовая комсомолка постепенно, незаметно даже для себя, как-то исподволь люто возненавидела совок ещё лет за 10 до его кончины, причём могла абсолютно чётко сказать за что: за махровую фальшь, лицемерие, показуху, за нищебродство и убогость жизни людей в провинциях при роскошестве и обжорстве партийных указчиков на всех уровневых жёрдочках, за махровое замалчивание жуткой наркомании, а в своей родной Москве – ещё и за недоступность книг, без которых она жить не могла, даже Булгакова, а уж про Солженицына и говорить нечего (вернее, их можно было купить на чёрном рынке на Кузнецком, но даже не втридорога, а в десятеро), за недоступность фильмов тех режиссёров (даже родных!), которых так хотелось посмотреть, невозможность купить в магазинах вожделенные винилы The Beatles, Deep Purple, Rolling Stones, Creedence и много-много кого ещё, а уж про театры и говорить нечего – а так хотелось всё это читать, смотреть, слушать, причём для партийных указчиков, их детей и родственников всё-всё это было доступно в изобилии в закрытых от простого люда магазах, таких же закрытых кинопоказах…Не за убогость быта, одежд, а вот именно за всё названное, а ещё, конечно, за «колбасные» электрички, за заброшенные, спивающиеся деревни возненавидела Наташа «совок», всю эту партийную зажравшуюся мразь, возненавидела за то, что всех людей, кроме себя и «своих», втаптывали они, возомнившие себя полубогами, в дерьмо, низвели людей «не своего круга» до уровня, по их понятиям, быдла, себя же почитая сверхчеловеками – как же она всех их ненавидела! Слёты КСП стали для неё настоящей отдушиной из вони, в которой невозможно было жить и дышать, но как-то вот она, и Игорь, кстати, тоже, умудрились не загреметь при такой ненависти туда, куда воинствующие, настоящие диссиденты, которым ломали жизнь, гремели. Но со щемящей до слёз теплотой, необъяснимой жалостью и болью вспоминала Наташа всех-всех, кто провёл её в те гадские времена по дорожке взросления, а потом юности и молодости, провёл не с ненавистью к жизни, а с добротой и любовью, это уж не говоря о маме и бабушке: потрясающие учителя в школе, особенно учительница-еврейка по русскому языку и литературе, учительница по математике, целый ряд изумительных преподов-интеллектуалов в институте. А уж какие друзья были в отрочестве, юности и молодости!…И вот эти два несовместимых чувства в Наташиной душе коробили и жгли друг друга: ненависть к совку и любовь к тем людям, которые именно при совке провели душу через гниль к свету. Примирить эти два чувства Наташа так и не смогла, а столкновение их внутри живого существа всегда было очень болезненным, но истреблению они не поддавались.
А Лёлька родилась уже тогда, когда совок осыпался, как прогнившая стена…
И когда уже после кончины совка кто-нибудь при Наташе говорил, исходя свисающими, длинными липкими соплями, о том, как прекрасно жилось всем (всем!!!!) в те года, Наташе хотелось всей пятернёй с размаха влепить по этой роже, потому что этот, значит, никогда не знал ни совковой нищеты, ни совковой убогости жизни, а жировал на партийных жирных полях этой самой жизни.
Если бы Наташа была верующей, то с уходом Лёльки, может быть, ей было бы за что уцепиться, но не было тут никаких корней ни в семье с мамой её и бабушкой, ни в совковом пионерско-комсомольском воспитании, а ни один человек на свете не волен выбирать, где и в какое время ему родиться, допускается ещё хоть как-то выбирать место смерти, но рождения – нет. Да и потребности такой в Наташиной душе не было, всю жизнь знала по маме и по бабушке, что броситься человеку на помощь можно совершенно не имея никакой веры за душой, а имея лишь чуткость и сострадание. И всё это при том, что не было в Наташе даже тени хоть какого-то, хоть малого отторжения любых верующих любых вероисповеданий, она со спокойным уважением относилась и к православным, и к католикам, и к мусульманам, даже мысли в ней не было не помочь в чём-то, оттолкнуть любого верующего человека, если какая-то помощь была нужна, не было в Наташке такого! Кто-то – верующий, а она – нет, ну, и что???
