Ещё совсем недавно Наташа очень сочувствовала им всем, приезжающим в её страну на заработки, она знала, как их по-чёрному кидают на строительных работах, не заплатив в итоге вообще ничего, знала, что они абсолютно бесправны, когда их «кидают», унижают, знала, как тяжело им одолевать препятствия с регистрацией или временной пропиской, как напряжно платить за съёмное жильё или как гнусно жить в вонючих, перенасыщенных азиатским людом общагах…Но через 3 недели посудомойно-уборщицкой работы в кормушке Наташа обнаружила внутри себя, там, где раньше жило понимание и настоящее сострадание к этим несчастным пришельцам, полную пустоту, без единого к ним сочувствия, хотя она ни в коем случае не стала, как и не была никогда, националисткой. Просто раньше ей было их всех жалко, она им сочувствовала искренне, а теперь ей стало по фигу! Эти уже совсем не были такими, как их деды, воевавшие и жившие когда-то монолитом с русскими, эти были уже совсем-совсем другими, у этих уже была чёткая граница с русскими, которых они со слепящей ненавистью винили теперь во всех своих бедах и несчастьях. Наташа почему-то часто опять стала вспоминать, как она, ещё маленькая, ездила с мамой в Уфу к каким-то совсем дальним родственникам, этническим башкирам (значит, в Наташе бултыхалась давняя капелька башкирской крови), которые были совсем другими, чем вот эти. И когда Наташа мыла ненавистную утварь в 3-х глубоких раковинах, она ничего не могла поделать со своими нелегально прущими и крайне противоречивыми мыслями, которых она не хотела, но они лезли, не испрашивая её хотения или нехотения, лезли самопроизвольно: она вспоминала давние поездки в Уфу, она вспоминала и то, что в метро ей всегда уступали сидячие места лица «кавказской» и «азиатской национальности», которых она совсем не различала, но никогда не уступали места лица «славянской национальности». Она вспоминала, как она однажды проработала с октября по май гардеробщицей в одном ВУЗе (ещё до того, как устроилась библиотекаршей в Лёлькин лицей), как поразила её там расхожесть поведения и отношения к учёбе студентов славянской внешности и студентов «кавказской национальности», которые, видимо, были мусульманами, так как все их девушки ходили в хиджабах. И когда на переменах между лекциями славяне гоготали с ядрёной махровой матершиной на весь вестибюль и показывали друг другу на своих гаджетах дебильные ролики и блоги, эти держались от них всегда в стороне и обсуждали по своим записям прослушанные лекции! Они Наташе нравились, а в исходящих матершиной соотечественников ей хотелось смачно плюнуть. Они приехали сюда учиться, они хотят получить полное высшее образование и ни на что другое они уже не отвлекаются, они уже не хотят торговать на рынках, как их отцы-матери и деды-бабки, они хотят стать учёными людьми и работать потом на квалифицированных работах в своих родных регионах. Так почему же она пришла в ужас от того, что её дочь полюбила мусульманина да так, что готова уйти в ислам! И она никак не могла объяснить этого себе самой, знала лишь, что это – УЖАС, что она не может принять такого для своей дочери.
Входы для работников о все кормушки, включая и BigРара, были сделаны с тыльной стороны, совсем невидной для посетителей за столиками – из полутёмного, длинного, безоконного и вонючего коридора, и однажды, выволакивая мешки с отходами на тележку в этом коридоре, Наташа обомлела от увиденной в полутьме картины: один из курьеров (а все пищекурьеры были как на подбор молодыми азиатами) стоял коленями на своей расстеленной курьерской куртке лицом к стене и молился и кланялся Аллаху. Наташу страшно поразило, что ему было просто наплевать на всех проходящих за его спиной, провозящих гремящие тележки с воняющими мусорными мешками, ему вообще в это время было плевать на всё и на всех: ОН МОЛИЛСЯ АЛЛАХУ, и в это время для него ничто не имело значения, ничто не существовало. И тогда реальный дух Льва Николаича нарисовался прямо в воздухе перед Наташей, она вспомнила, как бурно они с Лёлей обсуждали когда-то его потрясающие «В чём моя вера» и «Царство божие внутри вас», как Наташа кричала, что подписывается под каждой строкой, что, если человек хочет обратиться к Богу, хочет говорить с ним, то он может обратиться к Нему, где угодно и для этого вовсе не обязательно бежать в храм, а Лёлька на это взрывалась мощным вулканом. И вот Наташа увидела мусульманина, который не в мечети, а на грязном полу, расстелив вместо положенного коврика свою курьерскую куртку, истово молится своему богу – Аллаху. Это было очень сильно…
На экране мобильника Наташа видела Лёлькины звонки, но не отвечала на них, не брала трубу, а отписывалась эсэмэсками всё время из одних и тех же слов «у меня всё нормально» и – ни слова, ни вопроса более: какая-то глубокая то ли апатия объяла её всю, то ли безразмерный пофигизм, то ли ещё какая глубинная хворь выщелачивания, так сказать, души…
За одну 12-часовую смену Наташе было обещано 1600 рублей, но никакого обещанного аванса через 2 недели она так и не увидела, а когда спросила об этом у субхозяина, то получила в ответ страшно раздражённое «Отработайте хотя бы месяц!», то есть кишки свои она наматывала на помывку вручную всей кухонной утвари всех размеров совершенно благотворительно, ради лоснящихся хозяйских рыл.
Назвать отношения Наташи с этими сотрудниками простыми словами «плохие» или «хорошие» никак нельзя, потому что никаких отношений не было вообще: они были сами по себе, даже не пытаясь наладить с посудомойкой хоть какой-то контакт, а Наташа была сама по себе и, не владея их языком, уж точно никак не могла налаживать с ними никаких рабочих отношений, она просто тупо и исключительно добросовестно выполняла свои чёрные обязанности, особенно тяжкие тогда, когда головная боль колючей проволокой обматывала мозги и приходилось глотать обезбол буквально по 4-5 колёс – ведь надо как-то работать…
Кошмар этого трудового истязания прекратился неожиданно для Наташи ровно через 3 недели, а получилось следующее. В один из дней, спустя всего час после начала работы, вдруг прорвалась водопроводная труба, соединявшая все три раковины снизу, в которых Наташа посудомоила, отчего это произошло Наташа знать никак не могла, но, понятно, что дальше нельзя было пользоваться раковинами, вообще включать воду и надо было срочнейше вызывать водопроводчика. А работнички продолжали кидать в мойки грязную утварь. Наташа сильно встревожилась, подбежала к бригадирше, которая слегка по-русски понимала и также слегка гукала, и сказала о проблеме и о том, что ничего дальше мыть нельзя, пока сломанная труба не будет починена. Реакция протрясала все Наташины фибры: бригадирша и не подумала тотчас вызывать водопроводчиков, она вообще этого не сделала, но сразу начала таким матом крыть Наташу за то, что именно она, Наташа, сломала эту трубу, это она во всём виновата – и это вместо того, чтобы как можно быстрее решать чрезвычайную проблему, звонить мастерам. В первые секунды обрушившегося на неё мата Наташа онемела от неожиданности реакции вообще, ну а в следующие секунды, перекрывая матершину, громко и спокойно сказала: «После таких слов и обвинений я здесь больше ни секунды не задержусь, ноги моей здесь больше никогда не будет!». Рывком сорвала с себя полиэтиленовый фартук, бросила его и резиновые перчатки в корзину и пошла прочь…Видимо, бригадирша такой реакции никак не ожидала, она побежала за Наташей и сбивчиво залепетала: «Ну, подожди, ты хотя бы смену закрой…». Наташа резко отбила от себя её цепкую клешню, вырвала из шкафчика свой рюкзак, куртку и опрометью рванула из мерзкого, ненавистного BigPapa…Что и как там происходило дальше – неведомо, Наташе никто оттуда не звонил и уж совсем очевидно, что 3 недели она отработала благотворительно, не получив ни рубля, ни копейки…Кроме содрогания и чувства мерзости, эта так называемая работа никаких воспоминаний у Наташи не оставила, но чувство крайней мерзости оставалось ещё очень долго, как бывает со стойким, долго невытравляемым запахом гнили или дерьма. Разумом Наташа понимала, что по 5-6-ти работникам «азиатской национальности» нельзя делать никаких обобщающих выводов о таджиках ли, киргизах ли, казахах, узбеках – нельзя! Потому что это всего лишь капля того народа, от которого они отпочковались ради заработков, приехав в родную Наташину страну с ненавистью к ней и к её людям, якобы и виноватым во всех их бедах. Обобщать по 5-6-ти злобным особям – нельзя, народ той страны, из которой они приехали, в национальной массе своей совсем может быть иным, чем эти 5-6 работников, а народ может быть и доброжелательным, и добросердечным, но чувства часто не подчиняются разуму и понятным доводам, поэтому Наташа поневоле, инстинктивно решила для себя, что надо отгородиться от всех этих работ, где правят лица «азиатской национальности». Впрочем, если бы водопроводная трубища под мойками не просифонила насквозь, то Наташа и дальше бы пахала, пока руки не превратились бы в крокодильи лапы. И ещё неизвестно, заплатили бы ей, как было обещано по 1600 рублей за 1 рабочий день, или всё едино – прокатили бы мордой о стол.
