Попыталась она читать и Библию, причём в печатном виде, которую когда-то купила Лёля и которую Наташа несколько раз даже открывала, но быстро поняла, что для того, чтобы читать, не пролистывать, а именно читать Библию, нужно не работать, не заниматься домашними делами и вообще ничем другим не заниматься, кроме как чтением Библии, потому что это есть тяжёлый и ОГРОМНЫЙ труд и ещё вопрос, хватит ли вообще на этот труд всей жизни? Но в попытках читать было ещё и то неодолимое препятствие, что, пытаясь читать (это она-то, запойный книгочей), Наташа почти сразу переставала воспринимать смысл строк, слов: тревожные мысли её скакали и прыгали по строчкам и уносились вовсе прочь от печатных страниц…Ах, как поняла она тогда слова Умберто Эко, сказавшего, что в каждом из нас есть что-то от верующего и что-то от неверующего. Да и не было у неё ни времени, ни, честно говоря, желания вообще хоть что-то читать, даже и Библию: все слова пустотой пролетали мимо сознания, которое всё целиком, без остатка, без малейшего зазора хоть для чего-то другого было занято лишь судьбой Лёльки, её первой любовью. На любой раскрытой странице поверх и вместо слов и строк Наташа видела одну и ту же картинку: Лёлька, аккуратно складывающая свои вещички в чемодан, и Лёлька, выталкивающая чемодан на лестничную площадку: молчаливая, растрёпанная, раскрасневшаяся и такая красивая…И с Библией, как и с Кораном номер оказался почти что дохлым и обе мудрых вечных книги были заброшены.
…А в самом дальнем, захламлённом, как старый чулан, уголке памяти жило и никак не умирало воспоминание о том, как они с мамой несколько раз ездили в Уфу к каким-то близким маминым родственникам, последний раз это было незадолго до маминой смерти, а Наташа тогда уже училась в институте. Но она помнила, как в раннем ещё детстве, в первые её поездки с мамой в Уфу, поразили её те родственники всею своей иной, чем у них с мамой, чем вообще в Москве, жизнью: они ходили в мечеть (это объяснила мама, и, кстати, мечеть маленькой Наташе очень понравилась своей чудной красотой), чтобы поклониться и испросить милости какого-то своего бога – Аллаха, они молились ему и дома, зачем-то для этого расстилая коврик, для чего у них был отведён в одной комнате специальный уголок, и сами эти родственники (мамины ровесники) и трое их детей были рады и хлебосольны всем, кто к ним приходил, а к ним часто приходили разные люди с разными просьбами, и они никому не отказывали, даже если не всегда и получалось помочь. Мама сказала Наташе, что они – мусульмане (вот чудное слово, похожее на сказочных птиц), они исповедуют ислам (ещё одно чудное слово!), что это такая особая вера в бога, которого они и зовут Аллахом, но что ни в коем случае нельзя говорить об этом что-то насмешливое или ёрническое, и маленькая Наташа как-то сразу это приняла, так и не поняв слов «ислам», «мусульмане», и вообще полюбила этих родственников, были в них, в их натурах, их образе жизни, их отношении к людям и событиям – как простым так и тяжёлым – ненаигранная, естественная умиротворённость, беззлобность, несуетная спокойная уравновешенность особенно в горе, трагедии, причём как своей, так и чужой, было трезвое принятие мира таким, какой он есть, при этом молились они очень часто, было в них искреннее участие в счастье или в беде любого человека, который к ним приходил. Ни разу не увидела их Наташа в злобном раздражении от людей ли, от проблем ли, в истеричности…И дети их, две девочки и мальчик, росли такими же, поэтому маленькая Наташа так любила ездить с мамой к тем её родственникам, любила играть и гулять с их детьми, с которыми ей всегда было так здорово. Эти люди были подобны пастельным тонам на картине, умиротворяющим, успокаивающим. Таких людей малые дети называют добрыми, вот и маленькая Наташа сказала маме, что они – добрые, именно тогда в Наташином сознании понятия «добрый» и «мусульмане» связались в одно целое…После смерти мамы Наташа больше ни разу к ним не съездила, почему? И сама не знала, может, просто больно было бывать там, где они всегда бывали именно вместе с мамой, а, может, просто учёба в институте, друзья, просто юность со всеми её делами и проблемами закрутила, и постепенно с годами взросления те воспоминания уходили всё глубже в самые дальние закоулки памяти, а потом и вовсе покрылись толстым слоем забвения…А ведь она даже о смерти мамы им тогда не сообщила, почему? Не знала. Они ещё какое-то время присылали открытки на праздники, дни рождения, а Наташа забывала отвечать им тем же, а потом как-то и открытки их сошли на нет, и Наташа на какое-то время забыла о тех родственниках мамы, и вот теперь, из-за Лёлькиной безумной любви – ярко вспомнила. И только теперь, спустя столько лет всё ещё отлично помня совсем давние подробности их с мамой родственных поездок в Уфу, Наташа изумилась тому, чего не могла увидеть детским взглядом: в Уфе люди самых разных конфессий, разной этнической принадлежности, то есть, совершенно разных слоёв жили бок о бок не просто мирно, а изумительно по-доброму, и эти, казалось бы, непересекающиеся слои на самом деле пересекались в главных аспектах: полном отсутствии взаимной ненависти, злобы друг к другу из-за человеческой разношёртности или расхожести во всех аспектах, там людьми разных вероисповеданий и национальностей правили доброта, взаимопонимание, уступчивость и готовность всегда прийти на помощь, независимо от конфессиональных убеждений. Много лет спустя Наташа увидела точно то же самое ещё в одном чудеснейшем городе – Казани, и она была безоговорочно убеждена, что, если такие города есть, значит, мир ещё не прогнил, значит, ещё может когда-нибудь, пусть и далеко-далеко впереди наступить эра доброты.
И вот теперь…её дочь не влюбилась, а полюбила мусульманина…Самое же страшное было в том, что это была её первая в жизни любовь, страшнее которой лишь последняя. А что именно в этом было страшного, Наташа, безверующая, относящаяся всегда к любой национальности, к любому вероисповеданию с уважением, не могла бы объяснить даже себе самой, но знала точно: это ужас! Почему – не знала, но – УЖАС!!!
О том, чтобы пойти к какой-нибудь, даже и давней, даже и закадычной подруге, чтобы рыдая у неё на кухне слушать мудрые советы – сама эта мысль казалась дикой, отвратной, ненавистной, невыносимой. Вообще всё вокруг и везде, даже дома, сделалось невыносимо до зубовного скрежета, Наташина душа металась как большой дикий зверь в узкой клетке без выхода, особенно после того, как она уволилась с работы, потому что и там тоже было не-вы-но-си-мо.
Но однажды ярко озарило: надо найти такую работу, которая была бы похожа на смерть, от которой в органическом существе напрочь исчезают все чувства, в том числе и боль. Как сказал Вечеровский в «Миллиард лет до конца света»: «Когда мне плохо, я работаю. Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить – я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают». Вот!!! Это именно то, что нужно!!!
Наташе только что перевалило за полтинник, до пенсии было уже недалеко, но всё же пенсии-то пока не было, а деньги были нужны, причём не столько на аскетичное житьё и оплату коммуналки, сколько на постоянное пополнение Лёлькиного счёта в банке – это было для Наташи как поклонение святыне, это не подвергалось никакому сомнению, это просто надо было делать даже в ущерб себе во всём. И Наташа нашла: ей даже в столь солидном возрасте всё же удалось устроиться если и не на самую сволочную, то уж точно на одну из самых мерзких и сволочных работ: посудомойкой/уборщицей в едальню BigРара, что из одного ряда с бургер-кингами, макдональдсами, крошками-картошками и иже с ними в гигантской стекляшке торгового центра почти на краю разбухшей Москвы. Опыта такой работы у неё совсем не было, но она всё равно испытала что-то, крайне отдалённо смахивающее на успокоение, когда её туда приняли. И ещё она знала о себе, что, если соглашается на какую-то работу, то даже не имея опыта таковой, будет совершать её прекрасно и очень добросовестно. Никаких посудомоечных машин в этой кормушке даже не предполагалось то ли по бедности, то ли по жлобству хозяев, мытьё только вручную всей кухонной утвари, включая большие тяжеленные электрорезки, большую производственную мясорубку, кастрюли и баки всех размеров, в том числе трёхвёдерных объёмов, и огромный бачище для сбивания теста, ну, и всё остальное, что превращает любые женские руки в омерзительно красные, панцирные и распухшие крабьи клешни, любые перчатки – в ошмётья, а саму женщину, как биологическую особь, таковая работа быстро преобразует в неопределённое природой бесполое существо. Ещё надо было 2 раза за смену собирать в бездонные чёрные мешки отходы от готовки и вывозить на тяжёлой стальной тележке эти мешки в специальный огромный подвал ТЦ для мусора. Принял её на работу исключительно по устной договорённости тип, который был субкуратором этой едальни.
