Аэропорт был какой-то ненастоящий. Напоминал замаскированный плакатами сарай. Тусклая реклама, болезненный свет, мягкая от пыли ковровая дорожка. Я долго искал подходящее слово. Заброшенность? Киношность? Имитация? Портал? Фокус в том, что слово это — не только про аэропорт. Оно из синонимов города. Нетронутость? Дизайн провинциального музея? Повсюду артефакты, экспонаты, а дотронешься — рука видна насквозь. Реальные здесь только океан и ветер. Слова, оценки приблизительны, ибо Веллингтон неопределим. Эскиз, туманный силуэт, ускользающая мысль. Покинув его, моментально теряешь уверенность в том, что он существует.

Но это после, а тогда я в оторопи думал: спокойно. Сейчас этот предбанник кончится, и начнётся человеческий аэропорт: дьюти-фри, кафе, вино и музыка, люди и прокат автомобилей. Началась, однако, улица. Сильный ветер дёргал темноту. Транспорт подозрительно отсутствовал. Пассажиры нашего рейса быстро и загадочно исчезли. Далеко, где ночь встречалась с океаном, мигали редкие огни.

— Ты понимаешь что-нибудь? — спросила жена. — Где мы?

— Для начала понять бы, кто мы.

* * *

«И наша любимая тема: погода, — развязно сказал диктор, — в Данидине ливень, местами град, ветер до семидесяти, одиннадцать градусов как бы тепла. Кто может, сидите дома, ребята. Крайстчёрч — максимум внимания за рулём, туман, небольшие дожди, пятнадцать. Веллингтон берёт сегодняшний джекпот. Лёгкая облачность, без осадков, семнадцать. В Окленде двадцать…»

Сверху рушился тотальный водопад. Авто сотрясало и плющило. Дворники не справлялись.

— Что за бред? — спросил я у коллеги, подвозившего меня. Тогда я часто задавал нелепые вопросы. — Лёгкая облачность?! В окно не могут посмотреть?

Коллега хмыкнул:

— Не исключено.

— Ну, позвонить. Узнать для интереса, какая у нас погода.

— Пока будут звонить, всё изменится.

В столице Зеландии климата нет. Точнее, он — вроде абстрактной картины. Понять можно так и эдак, и вверх ногами сойдёт. Можно и так понять, что это не живопись вовсе, а блажь и сумбур. Сезон здесь один: дождик, разбавленный солнцем, туманом и ветром. Коллизия быстро меняется в разные стороны, по очереди, вместе или как попало. Ветер целеустремлённо хлещет по физиономии, над городом летают мокрые зонты. Одежда и погода связаны только в головах недавних эмигрантов. Местным пофиг — всё равно ошибёшься. Одеваются по вдохновению, живут не суетясь.

Сначала в них трудно увидеть людей. Они кажутся выдумкой, созданиями Толкиена, Диккенса, Брейгеля. Их гардероб и даже лица напоминают реквизит. Откуда, из каких запасников и недр извлечены их старомодные, тяжёлые пальто? Накидки, макинтоши эпохи креативной географии? Ботфорты на платформе, кружева, боа из меха сказочных зверей? Из каких временных дыр явились эти башмаки, снятые аборигенами с первопоселенцев, эти древние морщины и глаза?

Здесь вещи не дряхлеют, а накапливают смысл. Любой предмет, от мотоцикла до игрушки, чинится, штопается, десятилетиями меняет секонд-хэнды и владельцев. И когда его цена уходит в область междометий, триумфально поселяется в антикварной лавке. Это не от бедности или скупости. Это — чудом уцелевшая, иррациональная связь между вещами и людьми. Одно — продолжение другого в любом порядке. Ты не можешь выбросить свой характер, присвоить чужой или купить новый. То есть. Внешний облик человека не зависит от его статуса, доходов, интеллекта и прочей ерунды.

Когда профессор Хелен Мэй явилась на лекцию в розовом топе и алых бермудах, я испытал эстетический шок. Известный учёный, шестьдесят плюс, высокая, седая леди в наряде тинэйджерки. Студенты остались невозмутимы. Только из партера донеслось:

— Классный прикид, Хелен.

— Спасибо, — ответила профессор, — день такой.

Она была моим вторым работодателем в Зеландии. Устроиться на кафедру мне помог волжский автозавод. Шло собеседование. Вдруг Хелен говорит:

— Я долго на русской машине ездила. «Лада», знаете? Называла её «моя бабушка». Славная машина.

Слово «бабушка» Хелен произнесла по-русски, но с ударением на «у».

— Да ну? — удивился я.

— Дешёвая, простая, экономичная, надёжная.

Я совсем растерялся.

— Надёжная?

— Именно! Двенадцать лет, в любую погоду — как часы. По любой дороге бегала с прицепом. Заглохнет — рукояткой движок крутанёшь, и вперёд. У родителей ферма была в Вайканае, там народ сервисом не избалован… Ну ладно, к делу. Треть ставки для начала подойдёт?

Параллельно я трудился в частной школе. На благотворительной тусовке познакомился с Крисом, отцом моего ученика. Мне сказали, что родитель этот — важная персона, топ-менеджер в новозеландском отделении Exxon Mobil. Крис мне понравился: шкафообразный, двухметровый, он вёл себя естественно, как Гекльберри Финн. Занятно говорил и много ел, интересовался окружающими больше, чем собой. Не боялся выглядеть смешным. Недели через две встречаю Криса на парковке супермаркета. Он выбирается из «Лексуса LX» — в застиранной футболке, кроссовках без носков и мятых шёлковых трусах. Цвет королевский голубой с орнаментом из жёлтых ананасов. На мне аналогичные, однако в роли нижнего белья. А у него без этих тонкостей. «Привет, — говорит, — Макс. Что, нравятся мои шорты? Купил по скидке в „Фармерсе“, десятка баксов пара».

И тут мне стало разом неспокойно и легко. Такое озарение умной рыбы на крючке, догадка, что твоя свобода кончилась. Обладателям тонкой душевной и богатого внутреннего знакомо это чувство. Оно — предвестие чего-то экзистенциального: стихосложения, запоя, любви. Я заподозрил, что способен полюбить этих людей — младших, беспонтовых детей цивилизации. Кому-то достались осёл и мельница. Они получили кота. Но кот всегда больше, чем кот.

Их не взяли на разборки старших братьев. Не увидели за бортиком песочницы. Они были никто и звать никак: палец в носу, штаны на лямках. Их не знали до семнадцатого века и поныне различают не всегда. Тысячи лет где-то что-то отнимали и делили, боролись за, наоборот и вопреки; меняли историю, географию, естественные, точные и мнимые науки, а также закон божий, не говоря о человеческом; долбали чужих и своих, и неясно каких (много вас тут шляется), используя всё более продвинутый ресурс.

Мелкие за этим наблюдали, как в подзорную трубу с обратного конца. Или в детский калейдоскоп. Они жили в раю — без ядовитых гадов, засух, наводнений, полезных ископаемых, китайского туризма. Вырастили сорок миллионов овец и баранов, по десять на физлицо. Вырастили собственную гордость. Мир издалека выглядит почти как свысока: ощущения те же, но упасть нельзя. Регби заменяет веру, политику и самоидентичность. Индекс счастья выше неба, где-то рядом с экономикой. Что такое взятка, надо объяснять.

У каждого их города есть метафизический подтекст, второе дно, другое имя. Один — корабль, плавучий мегаполис. Грот-мачта телебашни, крики чаек, стаи яхт. Когда с ним рядом океанский лайнер, это — воссоединение семьи. Другой — галерея парков, бархатных лужаек, завешенных плющом кирпичных стен. Инсталляция классической Европы. Макет, клише, игра. Но игра актёров старой школы, которая порой точней оригинала, лучше. А чем — понять нельзя, талантом, может быть.

Веллингтон — самый невидимый город этой едва различимой земли. Дожди и ветра превратили его в голограмму. В нём есть капкан оптической иллюзии, мистификация Гель-Гью, Зурбагана и Лисса. Чуть меняешь угол зрения, и стремительно ветшает, облетает постмодерн. Сквозь небоскрёбы проступают деревянные коттеджи, пакгаузы, лабазы, рейтузы на верёвках. Веет рыбой, истлевшей жизнью, ароматами питейных заведений, протезом Джона Сильвера и кофром Билли Бонса. Домишки лезут на холмы, цветут эркерами и башенками, изгибаются арками, тянутся готическими шпилями. И вновь теряют контуры, сползая в обтекаемость арт-деко. Прочь телефоны, распахнём зонты. Неспешный шаг и дождевая взвесь нам в помощь. Бесплотный город не любит резкости, его легко спугнуть, как предвоспоминание или послесоние. Несколько лет этого транса, и Веллингтон становится подобием киностудии, где параллельные миры — за каждой дверью. Где ты — в системе, имеешь доступ, где мало что способно удивить.