Контакты между Кореей и Японией тогда носили односторонний характер: корейские представители время от времени могли посещать столицу японских сёгунов, а вот японским официальным лицам путь в Сеул был закрыт. Сразу после окончания Имчжинской войны (1592–1598) и вплоть до семидесятых годов XIX века японским миссиям было запрещено посещение Сеула (точнее, Хансона или Ханъяна – так называлась столица Кореи в то время). Исключение из правила было сделано один-единственный раз: в 1615 году в корейской столице побывала официальная миссия с острова (княжества) Цусима.
Въезд в Эдо (Токио) корейского посольства в 1748 году. Японская гравюра середины XVIII века работы Ханегава Тинтё
Основной причиной запрета Кореи на въезд японских посланников были соображения безопасности, к которым в Восточной Азии того времени относились очень серьёзно. В памяти корейцев ещё были свежи события 1592 года, когда японская армия, высадившись на южном побережье страны, за несколько недель беспрепятственно дошла до Сеула. Поэтому корейцы не хотели пускать представителей проблемного соседа вглубь своей страны, опасаясь, что японцы воспользуются этой возможностью для того, чтобы изучить рельеф, состояние дорог и составить карты местности, которые могут пригодиться им в случае новой войны. Сейчас известно, что с 1610-х гг. и вплоть до конца XIX века японцы не планировали нападения на Корею. Однако, если учитывать более ранний опыт корейско-японских отношений, а также принять во внимание то, что произошло впоследствии, едва ли возможно назвать поведение корейцев параноидальным.
Вопросы безопасности при общении с японцами всегда стояли для корейцев на первом месте. К примеру, один из документов конца XVII века прямо объяснял, почему нельзя допускать половые контакты между кореянками и японцами, жившими в Вегване, японском торговом поселении поблизости от нынешнего Пусана (о нём пойдёт речь дальше). Причина запрета заключалась в том, что дети от подобных союзов, скорее всего, будут переданы на родину отца, то есть в Японию, но при этом будут великолепно знать корейскую культуру и язык, что сделает их идеальными шпионами, «глазами и ушами варваров». Поэтому наилучшим решением считался запрет на межнациональный секс, который мог привести к появлению «опасных» детей.
Разумеется, в таких условиях не могло быть и речи об установлении нормальных дипломатических отношений в современном понимании этого слова. Впрочем, ни та, ни другая сторона к установлению подобных отношений и не стремились. Корее был необходим мир на протяжённых морских границах, Японии была необходима торговля с Кореей, но, как и Корея, Япония с начала XVII века проводила политику самоизоляции. Ни одна из стран не стремилась общаться с внешним миром, и поэтому их полностью устраивал чисто формальный характер их связей.
Кульминацией установившихся отношений служили редкие визиты послов Кореи в Японию. За 250 лет состоялось всего двенадцать подобных посольств (самое последнее из них, в 1811 году, было направлено не в Эдо, а на остров Цусима). Если в XVII веке визиты корейских послов иногда сопровождались дипломатическими переговорами, в первую очередь связанными с урегулированием последствий Имчжинской войны, то позднее они превратились в чисто формальные ритуалы, каждый из которых был обставлен с большой помпой.
Приём корейских послов требовал немалых расходов: для проезда послов приводились в порядок и ремонтировались дороги и мосты, строились новые постоялые дворы, организовывались роскошные банкеты – в общем, для дорогих гостей за счёт японского бюджета делалось всё мыслимое и немыслимое. В свите корейского посла обычно было несколько сотен человек (от 300 до 500), каждого из которых следовало обеспечить и качественной едой, и удобным ночлегом. Один из документов 1711 года подробно описывает, сколько еды потребовалось посольству во время пребывания в одном из японских уездов. Всего за пару дней посол и сопровождающие его лица потребили семь с половиной тонн устриц, три тонны кальмаров, 15 000 яиц и выпили 2700 литров саке, не считая немалых объёмов риса, зерновых и овощей.
Многие из участников дипломатических миссий были известными учёными или деятелями культуры, поэтому визит посольства вполне можно было охарактеризовать как передвижную выставку достижений корейской культуры. За исключением нескольких переводчиков, никто из членов миссии не говорил по-японски, но это не имело большого значения: в те времена все образованные люди региона, как корейцы, так и японцы, свободно владели письменным древнекитайским языком. Поэтому общение происходило в письменном виде: обе стороны вооружались кисточками и листами бумаги и начинали активный «диалог», переписываясь друг с другом на древнекитайском. Подобные «переговоры» были частым явлением в Восточной Азии вплоть до начала 1900-х гг., и у них было даже специальное название – пхильдам (
дословно – «разговор при помощи кистей»). Для большинства представителей японских элит подобные встречи были редкой возможностью прикоснуться к широкому внешнему миру, поэтому они соглашались на довольно длительные и изнурительные путешествия ради встреч с корейскими коллегами.
Любопытно, что в программу подобных визитов всегда включали показательные выступления корейских наездников. Сейчас корейцев вряд ли назовут мастерами джигитовки, но всё познаётся в сравнении. У японцев с верховой ездой дела обстояли ещё хуже, и из документов того времени видно, что японцы очень высоко ценили корейское искусство верховой езды и проявляли большой интерес к таким показательным выступлениям.
Основной упор тем не менее делался на культурных достижениях Кореи. Здесь сказывалось то, что корейские дипломаты хотели показать своё превосходство – довольно естественное желание в международной системе, которая, как отмечалось в предыдущей главе, была основана на идее неравенства государств.
Поскольку на протяжении всего периода сёгуната Токугава (1603–1868) Корея являлась единственной в мире страной, чьи послы изредка посещали Эдо (Токио), неудивительно, что эти посещения вызывали самый живой интерес у простых граждан обеих японских столиц, Киото и Эдо, – тем более что увидеть корейскую миссию, как правило, японским горожанам случалось только один раз в жизни. Со временем в Эдо стали даже устраивать уличные представления: реконструкции, на которых воссоздавались такие визиты. Любопытно, что дошедшие до нас картины и зарисовки, рассказывающие о визитах корейских послов, часто изображают эти выступления «реконструкторов», а не реальные события.
Визиты послов всегда инициировались японской стороной, которая извещала корейский двор, что будет рада принять у себя очередную миссию. Как правило, послов отправляли, чтобы поздравить с восхождением на престол нового сёгуна.
Однако большие расходы, которых требовала подготовка к приёму корейских миссий, со временем полностью потерявших практическое значение, вызывали всё большее раздражение у японцев, и с 1764 года подобная практика была прекращена. Интересно, что одной из причин недовольства было то, что японцы воспринимали существующую модель отношений как неравноправную: им не нравилось то обстоятельство, что на протяжении этих столетий японским делегациям был закрыт въезд в Корею, а вот корейские делегации, пусть и не очень часто, но посещали самые важные районы Японии.
Правда, в 1811 году состоялось новое (последнее) корейское посольство, которое, однако, совершило визит не на основную территорию Японии, а на остров Цусима, расположенный между двумя странами. После этого больше не состоялось ни одного визита, хотя время от времени возобновлялись разговоры о том, что традицию можно было бы и продолжить.
Остров Цусима далеко не случайно стал местом последнего визита официальной корейской делегации. В то время остров был полунезависимой административной единицей, автономным княжеством в составе феодальной Японии, а его повелители – даймё из клана Со – фактически являлись представителями центрального правительства Японии по связям с Кореей.
