– Не будем мечтать о нашей жизни! – выкрикнула Николь. – Давайте жить нашей мечтой!
Она вдруг осознала, что перефразировала один из самых популярных плакатов месяца мая.
– Сек-са! Сек-са! Сек-са!
Ударив кулаком по столу, Николь закричала:
– Секс – это всего лишь один из освободительных векторов, который…
– Груп-по-ву-ху!
– Любое освобождение происходит естественным образом…
– Долой!
– Заткнитесь!
Эти вопли неслись со всех сторон, сливаясь в нестройный хор, которому аккомпанировали хлебные корки и колбасные огрызки, летевшие во все стороны, как конфетти.
Революция – это праздник.
– Доло-о-ой!
Николь без сил рухнула на стул, листки конспекта рассыпались у ее ног. Она сидела, обхватив голову руками, а шум вокруг нее все нарастал, как морской прибой, грозя захлестнуть, поглотить, уничтожить. Она была всего лишь жалкой, ненужной свидетельницей этой великой весны, которая грозила вымести ее со сцены истории.
13
«Маленький швейцарец» упрямо открывался каждое утро.
Несмотря на развороченное шоссе, обрушенные баррикады, гомон бригад по уборке улиц, это бистро, расположенное на перекрестке улиц Корнеля и Вожирар, по-прежнему принимало посетителей.
Усевшись на террасе, Николь, с покрасневшими от слез глазами, смотрела, как уборочные машины разгребают остатки баррикад, а путевые рабочие с грохотом забрасывают в кузова мусор и обломки. Какое позорное фиаско!
Ей следовало бы подготовиться к этой нежданной дискуссии и научиться давать отпор противникам, даже если они из ее среды. Революция пожирает своих детей – это уже давно известно.
– Да ладно, не расстраивайся, – шепнула ей Сесиль, болтая ложечкой в чашке с кофе. – Они просто безмозглые идиоты.
Николь не ответила; она сидела, нервно кусая губы.
– И все это потому, что мы девчонки! – убежденно добавила Сесиль. – Верно сказала Симона де Бовуар: «Человечество – это понятие мужского рода, и мужчина оценивает женщину не безотносительно, а в сравнении с собой». Мужское превосходство не готово услышать женщин.
Она была права. Сегодня утром Николь ушла с поля боя побежденной. Даже в разгар мятежа ей пришлось смириться с этим видом предрассудков…
Она подумала о вьетнамских женщинах, которые умели стрелять из пулеметов на рисовых полях; о советских крестьянках, которые возглавляли колхозы в СССР… Да, революция освободила женщин, однако Франция как была, так и осталась страной мелкой буржуазии, державшейся реакционных убеждений.
И вот теперь она, считавшая студенческий мятеж благородным освободительным движением в духе соцреализма, была вынуждена признать, что его участники – всего лишь банда вульгарных тупых юнцов. А если бы ей пришлось выступать перед рабочей аудиторией? Наверно, было бы еще хуже.
Значит, прав был ее отец, который обожал комментировать события со свойственным ему едким сарказмом. Когда она излагала ему социально-политическую программу их движения, он попросту отвечал: «Ну да, все прекрасно, и завтра нас будут брить бесплатно!» А когда она заводила речь о необходимости улучшить жизнь рабочих и пробудить в них творческое начало, бросал с легкой усмешкой:
– Сколько песок ни поливай, ничего не вырастет!
Сколько песок ни поливай… Вот она и обрела убедительное доказательство бесполезности – если не бессмысленности – своих возвышенных политических надежд.
Николь, которая давно ждала «Великого вечера»[28] и питала радужные надежды на будущее, получила хороший урок… Она взяла из пепельницы свою «голуазку» и так свирепо затянулась, словно хотела сжечь фильтр вместе с табаком.
– Давай больше не будем об этом, ладно? – попросила Сесиль.
– Ладно.
– Забудь ты все это. Подумаешь, какие-то полоумные…
– Это наши товарищи по борьбе!
– Ага, как же… сопляки и лоботрясы!
Николь слышала о другом протестном движении – в США, а конкретнее – в Сан-Франциско, где люди повели себя совсем иначе. Никаких демонстраций, никаких насильственных действий. В прошлом году, с наступлением лета, двести тысяч молодых людей, съехавшихся со всего света, захватили квартал Хейт-Эшбери[29] и провозгласили там новый образ жизни: музыка, любовь, наркота…
В течение нескольких месяцев все необходимое – еда, жилье и медобслуживание – было бесплатным. Молодежь посвятила себя главному – свободе, любви, дружбе… А песня Скотта Маккензи обессмертила этот волшебный период:
If you’re going to San Francisco,
Be sure to wear some flowers in your hair.
If you’re going to San Francisco,
Summertime will be a love-in there[30].
Эти молодые люди не пытались свергнуть официальную власть – они просто дали «расцвести любви».
– О чем размышляешь? – спросила Сесиль.
Николь стряхнула с себя задумчивость.
– О движении хиппи; тебе это что-нибудь говорит?
– Ты имеешь в виду ребят из Вер-Галана?[31]
Нужно изменить человека. Взяться за проблему с самых истоков. Провести тайную, глубокую мутацию внутри себя. Она, Николь, должна серьезнее исследовать пацифистское движение – прочесть книги и статьи, изучить свидетельства очевидцев. Вот он – другой способ совершить революцию.
Эти парни не занимались политикой? Что ж, тем лучше!
14
– Чем займемся? Двинем к забастовщикам или к молодым коммунистам?
– Ой нет, терпеть не могу троцкистов!
– Ну тогда, может, к маоистам?
– К маоистам?! Еще того хуже!
Тривар в своем пухлом «дутике» воздел руки:
– Ты вообще за кого?!
Демортье скорчил задумчивую гримасу:
– Ну… скорее, за социалистов – они, по крайней мере, хоть что-то делают реально. Это тебе не теоретики, которые только и умеют, что сотрясать воздух.
Эрве смотрел на своих дружков и думал о том, что нынешнее утро не располагает к судьбоносным решениям. Накануне встреча кончилась тем, что они вернулись в родные пенаты – пешком, конечно.
У Эрве было достаточно времени, чтобы переварить свои страхи, тем более что по дороге его несколько раз одолевали мускульные судороги и приходилось время от времени присаживаться на бульварные скамейки.
Жуткие воспоминания о дворце Броньяра подействовали на него так угнетающе, что дома он буквально рухнул на кровать, не в силах размышлять хоть о чем-то.
А нынче утром, когда он выпил кофе с молоком, сваренный бабушкой, и выкурил свою первую «голуаз», на него снова нахлынули эти видения.
Жестокие схватки, тусклые сполохи огня, окровавленные лица и – как апогей всего этого ужаса – Биржа. Конец был уже близок, сомневаться не приходилось.
Ему очень хотелось поваляться в постели, но чувство долга (а вернее, баранья покорность) заставило его натянуть английские туфли и погнало к Сорбонне.
– Ну а ты-то сам что об этом думаешь?
Как всегда, Тривар обращался с этим к Эрве, желая услышать его выводы.
– Думайте что хотите, – сказал тот. – Все равно делу хана.
– Это еще почему? – спросил Демортье, напружив свою мощную боксерскую шею.
– Вы что – газет не читаете? Парижанам уже осточертели наши идиотские игры!
Ни Демортье, ни Тривар не ожидали от Эрве такого предательства. Они буквально рухнули на скамью рядом с ним. Разговор происходил на бульваре Сен-Мишель, поблизости от улицы Руайе Коллара. Ее вид не внушал оптимизма: поваленные деревья, перевернутые машины, вывороченные из мостовой булыжники… И только атланты и кариатиды на фасадах зданий бесстрастно взирали на эти жалкие человеческие потуги разрушения. Завтра все это будет уже забыто.
