Каждое утро, когда она собиралась идти на факультет, мать причитала: «Ты выглядишь несчастной, дорогая моя!» И дочь, стиснув зубы, отвечала: «Очень надеюсь!» За три года до этого The Rolling Stones выпустили сенсационный диск «(I Can’t Get No) Satisfaction». Вот когда она отчетливо поняла, что вирус, которым она заразилась, – фрустрация – был всеобщей бедой и что это нужно изменить!

В феврале 1968 года Николь уехала в составе группы в Западный Берлин, на Международный конгресс по Вьетнаму – гигантское сборище всех левацких групп Европы. Двадцать часов в автобусе… они круто изменили ее жизнь.

Люди всех стран и народов поднимали голос не только против войны во Вьетнаме и американского мирового господства – они стремились вообще, коренным образом, изменить мир. И Николь была твердо намерена примкнуть к ним.

Вот когда ей повезло, что она рыжая, – этот огненный цвет был цветом ее эпохи. Цветом революции, но также и цветом психоделии, цветом буддизма… Он был связующим звеном, объединившим все духовные ценности… Он был…

Но тут она бросила окурок и сказала, уже совсем взбодрившись:

– Ну, вперед!

Над сценой большого амфитеатра красовалась огромная фреска «Священный лес», творение некоего Пьера Пюви де Шаванна[27]; Николь никогда еще не видела ее вблизи. На ней была изображена величественная женщина, похожая на Мадонну и, несомненно, символизирующая Сорбонну, в окружении персонажей, представлявших дисциплины, изучаемые в этом заведении.

Николь подумала: «Сегодня Мадонна – это я». И с содроганием вспомнила, что до сих пор не удосужилась переспать ни с одним парнем.

«Думай о другом!» – приказала она себе, встав за пюпитр на сцене и взглянув на полукруглый амфитеатр. Николь была уверена, что в такое время дня народу будет немного, особенно после событий вчерашней ночи. Но она ошиблась. Правда, на самом деле студенты после ночных схваток явились сюда, чтобы отоспаться, – почти все скамьи были заняты храпящими парнями. Остальные завтракали: на пюпитрах виднелись багеты, колбаса, ветчина… Зрелище малоприятное: они ели, опираясь локтями на спинки нижестоящих скамей и роняя крошки на нижеспящих товарищей.

Николь почувствовала какой-то мерзкий, животный запах, напоминавший зловоние зверинца в Ботаническом саду, куда ее водили в детстве. «Запах мужчины, товарищ!»

Запустив руку в свою сумку (это был военный ранец), она вынула записи, но тотчас пожалела об этом. Рефлекс школьницы, старательно подготовившей свой доклад.

Какой-то лохматый парень – явно представитель очередного «комитета действий» – объявил:

– Сегодня на утренней лекции дискуссию ведет Николь Ренар.

– Бернар!.. – поправили его, и в аудитории послышалось несколько свистков знавших ее студентов.

– О’кей, пардон, Бернар, – буркнул парень, почесывая лохматую голову. – В общем, она филологиня и…

– Преподаватель филологии!

– Ага… О’кей, пусть так, наплевать. Она прочтет нам лекцию на тему… э-э-э… – Он нагнулся над своей шпаргалкой, не переставая чесаться. – «Освободить мысль, мыслить об освобождении».

Раздались жиденькие аплодисменты. А также отдельные смешки. В рядах поникших голов возникло несколько лиц. Ну-ка, что она нам преподнесет, эта девчонка?

Николь поправила шарф. Сегодня она выбрала белую блузку, вельветовый пиджак и джинсы. Единственным заметным элементом ее наряда был этот льняной индийский шарф, напоминавший своим лиловым цветом церковную епитрахиль. Еще одна ошибка.

– Самое важное сегодня, – начала она, – это освободить слово и энергию, которые так долго подавлялись в нашем буржуазном обществе.

Николь гордилась этими вступительными словами. И ждала аплодисментов, одобрительных выкриков. Увы, никакой реакции. Громадный зал оставался немым и холодным, как смерть. Николь набрала в грудь воздуха и начала развивать свою главную, столь дорогую ей идею – о «творческой спонтанности, задавленной веками угнетения». О том, что давно пора «разбудить мысль, мотивировать творчество…».

Из рядов донесся голос:

– Это все измышления буржуазной элиты! Рабочим начхать на такую белиберду, им нужна достойная зарплата!

Николь на лету подхватила эти слова.

– Нет, рабочие достойны большего! – возразила она. – Пора перестать смотреть на них как на неодушевленные орудия производства. Они тоже имеют право свободно мыслить, выражать свое мнение, получать образование!

Свистки, аплодисменты…

– Вот уже три недели, – продолжала она, – стены говорят, улицы сражаются! И нужно продолжать! Нужно уничтожить запреты! Нужно предоставить каждому классу нашего общества свободу слова! Рабочие должны вернуть себе право на свободное волеизъявление!..

– Да плевать им на тебя, этим рабочим!

Николь в ужасе съежилась на своей кафедре. Эта аудитория – заспанные студенты, распоясавшиеся пролетарии и прочие маргиналы – хотела только одного: поразвлечься за ее счет.

– Выслушайте меня! Я сформулировала этот принцип без всякого пренебрежения или жалости по отношению к…

– Да пошла ты!

– Речь не о том, чтобы насильно окультурить рабочего, но чтобы рабочий сам создавал свою собственную культуру!

В ответ раздался звучный пердеж.

Николь почувствовала, что у нее взмокло лицо. И шея. Ей было очень неуютно в сфере, касавшейся пролетариата. Эта примерная девочка с бульвара Инвалидов грезила о новом обществе, построенном на новых (или, напротив, на самых старых) принципах, но в такой вот самой что ни на есть реальной ситуации теряла почву под ногами.

Опустив глаза, она заглянула в свои записи. План выступления был сорван, дрожащие руки теребили измятые листки.

– Нужно задавать себе актуальные вопросы… – пролепетала она наугад.

– Точно! Когда жрать пойдем?

Всеобщий хохот.

Внезапно в поле ее зрения возник тот лохматый парень – ведущий.

– А ну, заткнитесь! – взревел он. – Дайте ей говорить! Иначе я вас вышвырну!

Наступило короткое молчание.

Воспользовавшись этой паузой, Николь продолжила, теперь уже увереннее и спокойнее:

– В настоящее время у нас царит жестокость…

– Точно! Эй, все на улицу!

– Спецназовцы – гестаповцы! Спецназовцы – гестаповцы!

Этот лозунг сопровождался аплодисментами и свистом. Ясно было, что амфитеатр оккупировала шайка разнузданных хулиганов. Николь говорила в пустоту.

– Послушайте меня! – все-таки выкрикнула она. – Жестокость – это тупик, но сейчас она необходима. Так же необходима, как иногда взламывают дверь. А когда пройдет первый шок, возникнет что-то новое, живое и естественное… Повеет новым… чем-то…

– Интеллигентские слюни!

– Вы хотите конкретики? Прекрасно! Наш главный враг – это буржуазный строй и его основные ценности: хозяйство, семья, работа и сексуальное угнетение… Эту модель нужно изменить самым коренным образом. Начав в первую очередь с системы воспитания, основанной на страхе. Угнетение личности начинается со школьного учителя, преподавателя университета, унтер-офицера, кюре, хозяина предприятия и, наконец…

– Она права! Долой институт брака! К черту!

– Да здравствуют групповухи!

– Заткнись!

Николь выпрямилась и провозгласила:

– Социальное неравенство, образование и культура для избранных – со всем этим пора покончить! Креативность – вот подлинная колыбель революции!

Поднялся гомон – непонятно, одобрительный или осуждающий. Его перебивали другие, посторонние разговоры, вплетавшиеся в общую неразбериху. Николь готова была расплакаться.

Чувствуя, что ей грозит провал, она сделала последнюю попытку завладеть аудиторией:

– Проснитесь, товарищи! Мы переживаем исторический момент! Отныне студенты – хозяева Сорбонны, а рабочие занимают фабрики – значит наша судьба в наших руках!

В воздух взлетел сэндвич, потом кусок багета и шкурки от ветчины… Началась «битва жратвой» – точь-в-точь как в школьной столовке. Эти «революционеры», которым еще предстояла военная служба, были попросту детишками…