ЧАСТЬ I

Я поднимаю глаза на небо и вижу оборванные серые клочья, такие же покинутые, как и моё сердце. Периодически срывается снег, маленькие еле-заметные льдинки оседают на порванном мамином пальто, которое она отдала мне несколько недель назад. Она полагает, что ей больше не нужны вещи в этом мире. Мама умирает, и видеть её я не в силах, отчего полюбила ходить пешком по десятку километров в день, рассматривая дома, удивляясь искусным рукам многих архитекторов и реставраторов или же напротив – мысленно ругая дешевые стеклопластиковые балконы на исторических зданиях. Долгие прогулки верно служат мне временем, чтобы как можно позже возвращаться домой, а когда я всё же прихожу, то практически единственное моё занятие – бесцельное разглядывание потолка или корявые стихосложения без ритма, написанные таким же корявым и неразборчивым почерком. Дело было в адресате, которого я впервые встретила несколько месяцев назад: он стоял у витражей, увлеченный чтением сочинения Сартра об экзистенциализме. Когда я заговорила с ним, чтобы узнать его имя, он промолчал, подняв на меня уставшие и поникшие глаза, цвета обрамленного изумрудного камня.

Снова пишу, на конце – троеточие

Подожди, милый, я ещё не закончила

И совсем не спалось этой ночью мне

Когда раны опять кровоточили

Изломанные крылья птички, —

Лекарствами, заботой напичканы.

Ей – судьба быть обезличенной,

Выходить за рамки приличия

В серенаде слышатся трещины

Кем мне быть? Поэтессой? Вещью ли?

Да, полагаю, я – глупая женщина

Белый саван носить мне обещано.

Когда мне становилось совсем тоскливо и больно, я звала его на прогулки. Первый раз мы встретились в холодный морозный день, когда вся земля была укутана плотным снежным покрывалом, таким необычным для нашей южной местности. Местом нашего свидания являлась старая и давным-давно забытая роща с небольшими холмами и мелководной рекой. Это был поистине прекрасный день! Мы случайно наткнулись на поломанную ледянку и не преминули ею воспользоваться, скатываясь с горок на большой скорости. Мы всеми силами пытались впасть в далёкое и забытое детство, где царили смех и веселье. Когда выдохлись, то нашли пристанище на огромных каменных плитах, похожих на дольмены. Мы сидели на них около двух часов, размышляя о всём, что придет в голову. Мы даже соревновались в том, кто сколько названий деревьев знает! Я надеялась, что до того, как снег растает, мы сможем покататься вновь; мне хотелось, чтобы тот день не заканчивался, потому что на следующий мне и дальше пришлось жить в рутине из мрака агонии матери… Прекрасная зима. Я думала, что никогда не смогу её ощутить, а тут хоть и один день – подарок мироздания. Жаль, что адресат моих стихов скоро покинет меня из-за предстоящей службы в армии. Он оставил философский факультет и любые увлечения этой наукой, и армия теперь его наказание.

И все же через несколько дней мне стало невыносимо больно и тяжело быть с матерью, что я как псина, сбежала на очередное свидание, захватив с собой ледянку. Мы покатались с ним снова – это было замечательно, не считая многочисленных синяков на моей смуглой коже. Адресат имеет неосязаемую подложку или что-то такое, отчего мне нестрашно с ним общаться, и, наверное, из нас двоих, создательница всех возможных авантюр – я. Мы переходили замершую реку по тонким бревнам, что скрипели и трещали под ногами.

Как жаль, что он скоро покинет меня! Я переживаю за него и хочу писать ему письма! Я сказала ему, что считаю его другом, но кого я обманываю? Я не считаю его просто другом. Что-то невнятное есть к нему в моем сердце. Возможно от того, что он – единственный, кто выслушал мою исповедь об умирающей матери, а может быть, потому что это обыкновенное чувство теплоты от приятной беседы с другом. Когда я смотрю на него, то мне одновременно по-детски страшно и неловко, но в то же время бесконечно хочется рассматривать его: запоминать каждую родинку, вкрапления цветов в его глазах, просвечивающиеся линии маленьких вен на его висках. Как же он прекрасен! Если бы он был картиной, то я бы действительно бесконечно сидела и взирала на неё.

Сегодня мы встречаемся у старого советского магазина, чтобы вновь пойти на кладбище. Я вижу его! Он немного улыбается, и я тороплю себя, чтобы поскорее обнять его и вдохнуть его сладковатый восточный запах.

– Прости, я опоздал, – говорит он глубоким и низким голосом.

– Ничего страшного. Это никак не нарушает наших планов, – учтиво отвечаю я, исполняя своё желание прикоснуться к адресату. – Нам нужно идти на запад.

– С радостью. Как ты себя чувствуешь?

– Вот черт! Я вспомнила, что у меня завтра еще есть одно дело, но я совершенно ни к чему не готова, и мне кажется, что я не буду ничего делать, мне безразлично, но в то же время не безразлично, потому что нельзя расстраивать маму. Может быть, судьба будет милостива, но тогда это будет уж слишком вольготно для меня, и дело потеряет свой смысл.

– Похоже, что ты не можешь выбрать либо чувство вины, либо тревоги.

– А что же лучше?

– Зависит от личных предпочтений, у меня отсутствует чувство вины, поэтому я всегда предпочитаю первое, однако, тревога все равно проявляется, будто бы своим поступком показал слабость и, в сущности, он сделал меня уязвимым.

– Как ты смог отказаться от чувства вины?

Я замедляю шаг и внимательно на него смотрю. В его ярких глазах, словно весенняя трава, отражается даль уличного проспекта, а на густых темных ресницах оседает дорожная пыль вперемешку с льдинками. Он чувствует мой взгляд и поворачивается, вдыхая воздух, чтобы начать отвечать на мой вопрос. Я лишь любуюсь его красотой в это мгновение. У него правильные черты лица, будто бы он герой сентиментальных романов, но в то же время он напоминает мне факира или покинутого дервиша, что никак не обретёт свой путь, отчего и скитается туда, куда попало. Как же я не хочу, чтобы он оставлял меня здесь одну!

– Да я и не отказывался, оно само отсутствует. Я не поступаю плохо, потому что не хочу.

– Теперь ты напоминаешь мне нравственную теорию. Последние стадии, которые повествует о формировании морали. Если в первых двух мораль – есть что-то внешнее, какие-то определённые правила мира, которые человек должен или не должен соблюдать исходя из своих предпочтений, то на третьей стадии мораль выводится из самого субъекта, и он становится свободным и независимым.

– Так уж и быть. Ладно! Ты раскусила меня этой серьезной тирадой, этим интересным отступлением, – он игриво поднимает руки, принимая поражение. – На самом деле чувство вины есть, но, когда я в зависимости, когда есть что-то более сильное, что способно его поддерживать, например, я чувствую вину, что не смог и дальше изучать философию из-за скуки и бессмысленности жизни.

– Это обыденное чувство вины. Оно же и связано с тем явлением, когда мы не несём ответственности за свои обещания или, когда нарушаем определённые нормы… – я останавливаю речевой поток из-за усиливающегося снега, что превращается из маленьких льдинок в милые пушистые хлопья. – Как ты думаешь, существуют ли в нашей эпохе моральные нормы или же здесь все порицается иначе? Не считая, конечно, морали, которая закреплена в законе.