В нише круглого окна лежали пять желтых садовых яблок с красным бочком. Жаль, что они не могли лежать там вечно – в помещении было душно. От старых стен, не раз уже отмытых и побеленных, все равно пахло чем-то сыроватым, а запах яблок был единственным сладким и свежим. Утренний свет августовского солнца рисовал желтый овал на полу, как мог освещал стены чердака с треугольным потолком и делал лицо женщины с плаката в красной косынке очень светлым и еще более воодушевленным своим лозунгом «долой неграмотность!» На стенах вытянутого чердака висело много старых газет и плакатов, среди них были прибиты кучи полок, куда девушки клали книги, тетради и прочие предметы для учебы и личные вещи. На входе в комнату около лестницы стояли швабры и ведра – полы мыли и по графику, и по личной инициативе. За водой спускались на второй этаж, а на тряпки как правило сходили совсем старые вещи обитательниц так называемого общежития. Между стен провисшими дугами тянулись бельевые веревки, вечно сушилась одежда. Кое где на полу и вдоль стен выпирали трубы. Это был чердак бывшей обувной фабрики, а теперь – женский студенческий этаж. Среди жителей дома коммуны его называли голубятней, а девушек, которые там жили – голубихами. Там стояло множество кроватей с тумбочками, худыми вешалками и личными полками. Нужные вещи лежали снаружи, часто используемая одежда висела на вешалке, а обувь и остальное – в сумках и мешках под кроватью. Из-за того, что на веревках то тут то там сушилось постельное белье, чердак будто бы разделялся на комнаты. Если бы не вечно висящие простыни и отсутствие дневного освещения кроме как от крошечного окна на дальней стене, это пространство напоминало бы госпиталь. А днем это был шумный девичий этаж, наполненный смехом, болтовней, сплетнями, шуршанием тканей, скрипом коек и треском радио. Но пока что все спали, укутанные влажной духотой. Крошечные пылинки поднимались с пола к потолку и плавали в лучиках света, этаж был заполнен тихим сопением и редким скрипом пружин кроватей. Слышно было как снизу кто-то включил воду, редкие шаги раннего утра казались нахальными, бренчали звуки кухонной возни. За окном свистели о землю прутья метлы дворника, слышались птичьи чириканья. Последние минуты утреннего покоя скоро растворятся и начнется галдящий, весь в заботах, людный день.

Дом коммуны номер четыре между собой называли четвертым обувным или четверкой. Первый этаж стал мужским студенческим, половина второго была выделена под мужские и женские туалеты и душевые, общие кухню и прачечную, вторая половина – комнаты рабочих с семьями. Второй этаж был хорошей прослойкой между первым этажом и голубятней – на желающих прокрасться к девушкам парней часто прикрикивали, замахивались половниками, хлестали полотенцами… Они, правда, все равно бегали, но хотя бы не все разом.

***

Кровать Маши стояла с правой стороны от окошка. Оно не открывалось, а воздух сочился только сквозь длинную трещину. Первокурсница приехала вчера вечером, почти вся комната уже спала. Ее провела к свободной кровати толстая бабулечка маленького роста – комендант четвертой обувной.

–Вот, тут место твое. Где что у нас по хозяйству утром у девочек спросишь, – говорила она в полголоса.

– Спасибо, Тамара Тимофевна.

– Баба Тома меня зови. А тебя как звать, напомни? – баба Тома присела на край кровати и вгляделась сквозь вечерний свет на Машу.

– Машей. Машей Торошиной, – ответила девушка и присела рядом с бабулей.

– Машенька… Не вижу тебя толком, темно уже. Поздно ты приехала. А, ну да, электричка же так ходит. Все равно поздновато, лучше бы уж утром тогда… Ну ладно, приехала и хорошо. Главное, что место дали, не на улице и слава богу… Худая ты больно, эх, да сейчас все вы такие… – баба Тома отвела глаза к круглому окошку и замерла от каких-то дорогих и печальных ей воспоминаний и размышлений, но заставила себя стать бодрой. Встала, опершись об угол тумбочки, и зашептала в темноту, потихоньку уходя, – так, хорошо. Пропуск я тебе дала, с собой носи, будешь показывать мне как спрошу. В комнате не пить, не курить, никого постороннего не водить. Из родни если кто навестить приедет – мне скажи, пущу. Все, я пошла двери закрою и спать. И ты ложись, не мешай тут никому.

И она, поглубже засунув ноги в домашние тапочки, поплелась к лестнице, отодвигая на ходу с дороги висящие на веревках простыни, платья и лифчики. Как только ее шаги стихли, с соседней кровати послышался скрип и негромкий веселый голос:

– Ты ее не бойся, бабуся добрая, нам с ней повезло. Вот в «пятой» – там злющая бабка! У меня там сестра живет, рассказывает как та к ним в каждую кастрюлю смотрит и двери запирает раньше времени, а у нас нормально. Меня Катя Лопатина зовут, я в швейном техникуме учусь, а ты где?

Маша смотрела в сторону кровати соседки – ее было только слышно, но невидно даже силуэта, потому что какая-то одежда загораживала изголовье койки. Подсев поближе к железным прутьям спинки, Маша ответила как можно тише:

– Я тоже там, поступила только что.

Панцирная сетка койки заскрипела, Катя присела и отодвинула рукой висящую одежду – очень уж хотела разглядеть соседку:

– Ух ты! Здорово! Только я тебя не вижу, темно уже, а свет уже все выключили, будить неохота… Ну спокойной ночи, утром дознакомимся!

Она хихикнула и улеглась обратно. С других кроватей тоже стали слышны переворачивания с боку на бок и недовольные ворчания: «не угомонятся никак…»

***

В утренний запах яблок и солнечный пыльный вальс ворвались возгласы ругани:

– Поразвесили тряпки свои! Итак дышать нечем ночью! Еще и сырость развели!

– Раз такая умная тогда и свои убирай!

– Я свое во дворе вешаю, лето еще! А ну, перевесь поди!

– Ага! А как если сопрут со двора? Кто мне новых простыней даст? Ты чтоли?!

– Да кому они нужны тряпки твои!

– А может и нужны!

– Дышать нечем!

– Потерпишь, не царица! Все сушат и ничего!

– Да угомонитесь вы, куры!

– Сама курица!

– От курицы слышу!

Еще не было семи часов, но проснуться пришлось не только от чужих криков – духота и правда стояла такая, что могла свести с ума молоденьких девушек и вынудить их раздражаться наравне со старухами. Маша отодвинула в сторону одеяло и медленно села к стене, подобрав под себя ноги. Оглядела при свете свое место – круглое окно, яблочки на нем, висят плакаты. Сонные соседки тоже начинали шевелиться, вставать, зевать, шарить по полу ногами в поиске тапочек. Напротив левой кровати, где вертелась и просыпалась Катя, стояли еще две – обе заняты. На первой уже сидела и терла глаза полная девушка с толстой русой косой, а на второй тоже пухленькая, но с косичкой пожиже и посветлее. С ними, как с самыми ближайшими соседками, предстояло познакомиться и желательно подружиться. А Катя Лопатина, которая уже вскочила со своего места, молнией заправила кровать и начала бодро тянуть руки к потолку, делать наклоны головой и приседать, вдруг споткнулась о чей-то пустой тапок и шлепнулась на пол. Две полные девушки с косами засмеялись и тоже встали заправлять свои кровати, подшучивая над Катей, говоря что та своими костями уж теперь точно перебудила все этажи. Маша тоже улыбнулась и стала помогать Кате подняться, взяв ее за худенькую руку. Лопатина была тоненькая-тоненькая, среднего роста, с редкими бледными веснушками на щеках и на носу и светло рыжими волосами. У нее был худой острый нос с небольшой горбинкой около самой переносицы, большие серые глаза и пухлая родинка над верхней губой. Огромная сорочка в ромашку болталась на ее острых плечиках и только она, пожалуй, и портила студентке внешность, не вписываясь в ее природные черты, которые, кстати, сочетались приятно и симпатично. Катя заметила взгляд на своей сорочке и тут же сказала:

– Это моей сестры, той что в «пятой» живет, она у нас толстуха. Я эту ночнушку потом перешью, не до нее пока. Все равно никто не видит, я в ней не хожу тут далеко. А ну-ка сама покажись, красота, давай уже дознакомимся!