Сначала Стас хотел усмехнуться, потом согласиться, но в итоге промолчал.

Отец положил свою ладонь на край его постели, на Евино место. И Стас непроизвольно отдёрнул свою руку, подобрав её к телу.

Отец заметил это движение. Он вообще был проницательным человеком. Бесчувственным только. Если это совместимо, вообще.

— Ты прости. Оно живёт во мне, это такое чувство жгучее… Ай, — он потёр сердце, сунув руку под пиджак. — Оно всегда со мной. Я искал, как мне его задушить, поэтому не позволял себе никаких чувств вообще. И я всегда старался быть идеальным. Во всём. С детства…

— Твои родители? — смущённый собственной смелостью спросил Стасик.

— Да. Мой папа, — отец опять глядел виновато, и Стасу от этого взгляда становилось не по себе. — Я, вот старый человек. Я понял, что старость даётся людям, чтобы они смягчились, стали добрыми. Даже злой старик куда мягче и добрее, чем он же в молодости. А папа… Он умер молодым и добрым стать не успел. Он всё время говорил, что я… Он ругал меня часто. Всегда! Он говорил, что я…

— Глупый? — помог ему Стас.

— Да. Что я тупой. Тупой, тупой! И я всю жизнь с этим сражался. Кандидатская, докторская… Потом эта должность. Всё для этого. Я вообще хотел, хех… учителем географии быть. И теперь вижу, знаешь, что мне всё так же больно, как будто вчера. Ничего не помогло! Ни-че-го!

Он замолчал и снова спрятал лицо в свои худые руки, «исписанные», как татуировками, синими рисунками вен.

— Боли не существует, — повторил за Евой Стас. Он не боялся сказать отцу что-угодно, если это что-то принадлежало Еве. Он бы не принял никакой критики в её сторону.

— Да. Да, наверное, — отец глянул на Стаса глазами, влажными от старческих слёз, которые всегда выглядят неестественными.

Стас поднялся, сел на край кровати, и они какое-то время сидели молча. Два «чужих» человека, душевно зависящих друг от друга, как два альпиниста, связанных одной верёвкой. Но попавших в общую группу случайно и совсем не знакомых друг с другом.

Наконец, Стас решился сделать шаг навстречу. Он положил свою руку на отцовское плечо, стараясь, однако ж, почти не касаться его. Слишком уж чужая это была территория. Даже больше, чем коляска той старушки, чем руки Ирины. Даже, чем жёсткие пальцы Валентины Павловны.

— Тут есть церковь неподалёку, — сказал Стас и поднялся, не дожидаясь ответа.

Отец встал вслед за ним и согласно кивнул.

Шли молча, и Стасик, натыкаясь взглядом на описанное для Евы, чувствовал, как естественные слёзы теснятся в его душе, как они рвутся наружу, во внешний мир. А мир дрожал вселенной трав, салатовыми листьями акаций, белыми её цветами, жёлтым тряпичным зонтиком у прилавка мороженщицы, беспорядочными паутинами интернет-проводов над дорогой.

В храме шла какая-то служба и, не имея нужды торопиться, они промолились здесь часа два. Большую часть этого времени Стас простоял на коленях. Закрыв глаза и отдавшись песнопениям, он без слов и мыслей глядел на Бога какой-то плачущей, ищущей утешения частью своей души. И, когда в окончаниях непонятных слов ему слышалось «Ева», перед ним проявлялся смутный образ молодой девушки, хохочущей от счастья быть.

И в ответ на это странное моление Стас ощущал словно бы лекарственное облегчение, нисколько не преуменьшающее глубины горя, но примиряющее с действительностью и с Богом.

По окончании службы они, поддавшись всеобщему течению, подошли к священнику под крест. И даже, когда они уже вышли, Стас ощущал на лбу прикосновение этого креста. Будто Бог коснулся его из ниоткуда.

Осталось только собрать вещи.

— Я не могу с ней не попрощаться, — сам не зная зачем, сказал Стас.

Отец задумался, кивнул.

— Я сделаю это, подожди меня на скамейке.

Он всучил сыну купленный у мороженщицы сок в коробочке с трубочкой, и ушёл к главврачу.

Увидеть живые останки Евы — это самое страшное, что мог вообразить Стас. Но бросить всё и уйти он уже не мог.

Потому, что теперь это был совсем другой Стас. Теперь он знал так много, что уже верил. Он уже знал не умом, а сердцем.

6. Чувствую

Стас не мог смотреть. Он прятал взгляд от этих двадцати восьми деревьев, забора и тротуара, который лежит. Он всё это любил, но всё это горело в его душе жутким пожаром.

И он впервые сел на другую скамью, лицом к больнице.

Валентина Павловна мелькнула и исчезла в дверях.

Потом она появилась снова. Не глядя на Стаса, чтобы не встретиться с ним глазами, «выволокла» покосившуюся старушку, «припарковала» рядом с ним.

И он смотрел на коляску и думал, что Бог знает, что делать с нами всеми. А мы сами не знаем ничего. И всякую приснившуюся нам или вымышленную ерунду полагаем за несчастье или за счастье. А получив желаемое, так и не наполняемся ничем, кроме пустоты.

Поэтому Он сам делает то, что должно. Хотя и больно нам порой от наших добровольных искажений ума и сердца.

Стас вздохнул и глянул на дверь, надеясь, что отец справится как можно скорее.

Но тот всё не появлялся, и Стасик опустил голову, чтобы не видеть ничего, кроме своих ног в больничных тапочках.

Ирина вывела на прогулку какого-то «свежего», незнакомого ему старичка, усадила на скамейку, объяснила, чего нельзя. Тот кивнул перевязанной головой и уставился взглядом в тротуар.

Стас глянул на её голос, встретились глазами. Она улыбнулась в знак приветствия. Ирина была в коротком отпуске по семейным обстоятельствам, и всё отделение дожидалось её с нетерпением.

Ждал и Стас.

Но не теперь уже.

Потом Ирина выкатила коляску, в которой сидела рыжая девушка с переломами обеих ног. Девчонка оказалась по возрасту близка к Еве, и эта мысль больно резанула его по сердцу.

Вскоре Валентина Павловна укатила и старушку и ту девушку.

А Ирина вывела под руки другую.

Так они выгуливали своих подопечных каждый день.

Стас глянул и на эту. И она была где-то того же возраста. Только ещё и болезненно красивая до жути, хотя и лысая, как и положено «тыкве».

И к горлу Стаса опять подступил ком, и слёзы, наконец, навернулись на глаза, как-то до горяча облегчая душу.

Ведь она тоже была достойна жизни! И больше, чем он сам. Жизни… Потому, что она любила эту жизнь беспредельно, взахлёб, без теней ропота или недовольства. Кто ещё достоит жизни, как не она? Но, теперь живут все, кроме неё!

— Стасик, — позвала Ирина.

Стас взглянул на неё, медленно, как сонный или пьяный, но стараясь смотреть не долго, чтобы она не увидела его слёз.

Ирина, как всегда, радостно улыбалась:

— Не хочешь с девушкой познакомиться! — усмехнулась она. А вслед за нею и поддерживаемая ею девушка улыбалась во всю ширь хорошего настроения.

Стас отмахнулся от глупой и жестокой шутки, уставился в тротуар и, чтобы как-то облегчить напряжение в горле, которое случается с людьми в минуты тяжёлых переживаний, он пару раз глотнул отцовского сока, присосавшись к трубочке.

Как когда-то это делала Ева.

Однако, хотя и с запозданием, его память поверх плитки, которую он разглядывал, нарисовала только что увиденную картинку. Ирина… Девушка… Смотрит осмысленно, внимательно. Улыбается по-настоящему, будто чего-то ожидает. И что-то в её образе показалось ему близким. Даже родным.

Он резко поднял голову.

Девушка сделала неуклюжий шаг в его направлении, опираясь на Ирину, и вся светясь от какого-то внутреннего ликования, протянула ему руку. Ту, которую он узнал бы из миллиона других.

Коробочка выпала из его рук, звучно шмякнулась, и сок веером разбрызгался по бетонным квадратикам, разбросив на них пятно, которое неплохо было бы рассмотреть.

Ошалелый Стас поднялся, сонно, плохо соображая, и тоже шагнул к ней навстречу.

— Еуа, — представилась она знакомым и милым голосом. Глаза её улыбались. Но, она не парень, ей стесняться нечего. А потому слёзы струйками побежали по её щекам куда-то вниз, в сторону сердца. Куда всегда бегут человеческие слёзы.