Литмир - Электронная Библиотека
A
A

о летнем сне на сеновале;

о смуглом перышке в пенале, -

о чем мы вспомним при конце?

Об этом! О совсем пустом!

Оно одно — неповторимо!

О сладости родного дыма!

О доме — бедном и простом!

Сколь неприметные черты!

А переймут тебе дыханье -

как будто сердце красоты

трепещет в них и плачет втайне.

Оно присыпано золой,

песком и пылью антрацита.

Оно под ясенем зарыто,

под старой, срубленной ветлой…

ПАМЯТНИК ПУШКИНУ

Как сумрачно, как страшно на Москве!

Растаял снег — и прозелень густая

на славной, н е п о к о р н о й голове

вдруг проступила, взор живой пугая.

Она струится по твоей груди,

по раменам, по старенькой крылатке.

О, Боже! То не Пушкин впереди,

то смерть — и тленья злые отпечатки!

Лютуют ч а д а п р а х а над тобой!

Глумятся: мол, и ты подобен праху…

О снегопад, отдай ему рубаху,

укутай пышной шубой снеговой!

Хитер он, твой бессмысленный палач!

Он душит то забвеньем, то любовью.

Он смрад клубит к святому изголовью,

хохочет он, заслышав русский плач.

Он назовет иронией судьбы,

нечаянной игрою непогоды

и ржавчину на месте позолоты,

и вспоротые древние гробы.

Он храм откроет подле кабака,

мелькнет в бедламе патриаршья митра.

А я мечтаю, что твоя рука

сжимает меч, а не поля цилиндра.

Как бесы в полночь, разгулялась чернь.

Ей трын-трава само скончанье света:

стяжает звезд нерукотворных зернь,

вбивает в землю отчий град поэта.

И знаю я, что тленья убежит -

навек вольна! — душа в заветной лире, -

а все невмочь, когда в дневном эфире,

в подлунном,

с л о в о м просветленном мире

когтистый вран над Гением кружит!

РАЗОРЕНЬЕ

Куда влечешь, скиталица-душа?

Зачем?.. Но я давно уж не перечу.

Навстречу — темный бархат камыша,

и лилия плывет ко мне навстречу.

А за спиной — как холм, столетний сад

и молодые звуки фортепьяно.

Они навеки на ветвях висят

старинных лип — и на цветках бурьяна.

Но вот уж ночь. А в доме — никого.

Уже не дом, а дряхлая руина.

Портрет — быть может, деда моего? -

опутала густая паутина.

А вкопанный под липой круглый стол

облит, как белой скатертью, туманом.

Какие тени он к себе привел,

собрав их в круг на чаепитье странном?

И пьют — в бокалах — стылую росу,

и холодят виски листом зеленым…

А я — мала. Я к ним сачок несу,

трепещущий мохнатым махаоном.

Вспорх бабочки во тьме -

как беглый блик

уснувшего в золе воспоминанья,

когда забыто все и сам язык

уже утратил звуки и названья.

Давно уж стерты эти имена -

Евгении, Гликерьи, Александра.

И стая писем ветром сметена,

и шашель съел бюро из палисандра.

А косы, что навек расплетены,

и ментик, что когда-то был гусаром,

германскою войной опалены

иль Смутных дней гуляющим пожаром.

Лишь ветошка лежит от тех времен,

лишь горсть стекла -

из золотой оправы…

И только сад стоит, как пантеон

разбитых жизней и угасшей славы.

Но и пустырь не меньше говорит

душе, что копит, как нектар, утраты, -

чем тешил бы ее веселый вид

палат, что были людны и богаты.

Пора уж прочь. Пригрезилось, видать,

что нынче сбор насельников разлуки -

страны, где, право, Божью благодать

не отличить от верности и муки.

Кричит сова. Ощерилась ветла

ночным дуплом. А все родней и ближе

тот хаос, где гармония свила

себе гнездо — как ласточка под крышей.

У С Е Р Г И Я

I. Родник

Почти не плачем и с судьбой не спорим:

авось сама отступит подобру?..

А колокольня — так же пахнет морем

на вербном, зеленеющем ветру.

А из фонтана чистая, святая

все так же звонко падает вода.

Вот детский локон. Вот и прядь седая

под вдовьим платом. Нищих череда.

Вот юноша с бутылкой из-под “Колы”

стоит за льдистым, ломотным питьем.

Вон два монашка — верно, новоселы

обители: сутулятся вдвоем…

Вот этот люд, что был моим великим

народом. Как он скромен, молчалив.

Взор подымает к закопченным ликам.

Взор потупляет. Внемлет: перелив

колоколов

струится дробной нитью

от поднебесья до сырой земли…

И внемлет Сергий. Внемлет челобитью

как я лежащих в гное и в пыли.

О чем мы просим? О продленье жизни?

О здравье? Хлебе? Полосе удач?..

Но он-то слышит тихий, об Отчизне,

сокрытый в сердце, бессловесный плач.

Но он-то видит тающую свечку

в том частоколе золотых огней…

Души заблудшей черную овечку

встречает средь светающих полей.

Но он-то знает: год, еще полгода -

так древние пророчества рекут -

и через Лавру ручейки народа,

как встарь, на Поле Чести потекут.

И он, воздев Державную Икону

над морем русых жертвенных голов,

благословит, чтоб сердцу — непреклонну

пребыть пред лютым натиском врагов.

А в небесах горит Господне око.

То Ярый Спас, то яроокий Спас.

Возьми воды, серебряной, глубокой,

для той страды, той смерти -

про запас…

II. Благословение

У этих трав такой веселый вид,

благоухают — даром что сухие…

У Сергия — монах, архимандрит

мне подарил две горсти золотые.

Тут сном бессмертья дышат клевера,

дух источают зверобой и мята -

чтоб я пила их на ночь и с утра

в крутом отваре, сыпля таровато.

Чтоб я дышала — словно на лугу

у речки Пажи, в камышах шуршащих,

чтоб окуналась в нежную пургу

кипящих кашек, таволги, ромашек.

Так было древле… В Радонеже, там,

где мед от красна солнышка стекает,

где соловей по сомкнутым устам

святое имя Божие читает…

Где полон листьев, и цветов, и пчел -

на полхолма — рассадистый шиповник,

где богомолка набрала в подол

вот этих трав -

от помыслов греховных,

от хвори чрева и души, чтоб смерть,

кряхтя, тебя навечно миновала…

И вновь приходит в сумерках медведь -

к скиту, к родной землянке: как бывало…

Он тянет лапу, он сминает трав

полегшую, просушенную гриву.

Он тоже мыслит: как бы так — поправ

Косую, быть и впредь медведю живу?

И как бы внове старца иль дитя

в бору, лугу ли -

а для братства встретить?..

Играет солнце, купол золотя,

глядит в бойницы, окна и подклети:

о, где же тот, кому возносит песнь

всяк, кто скорбит

под этим светлым небом,

кем жив сей край — и насыщаем днесь,

как бы обильным, нескудельным хлебом?

Ужель он та невидимая плоть,

что спит во мгле серебряной гробницы,

где ты не можешь слезы побороть,

припав к шитью жемчужной плащаницы?

Ужели там — единственный приют

тому, кто всей земле своей — ограда?..

Лишь там, где “Славься, Сергие!..” поют,

сочат лампады теплый сок граната?..

Но кто ж тогда — как облако в лугах,

встает и тает в неоглядной сини,

держа венец на царствие, и стяг,

и скипетр для поверженной России?

Но кто ж тогда — от Маковец-горы

спешил снегами в пекло Сталинграда,

чтоб затенить солдатские костры,

укрыть бойца от вражьего снаряда?

И кто же Богородицу молил:

“Низыди в дом, где чадо, Федор Павлов,

как перст, один, уж выбился из сил,

зане воюет с силушкой неравной!..”

И чей тогда — животворящий дух

парит над Средне-Русскою равниной,

светясь во взорах сгорбленных старух,

искрясь дождем над вспаханною глиной?

И стебли — в рост, и квелое зерно

дает такой золотоносный колос,

как будто к нам с небес занесено,

а горе вновь в муку перемололось?

И чей тогда — крещатый а м и л а в,

21
{"b":"89308","o":1}