Громче гул.

= От другой казачьей группы, подальше:

– А мы – сдюжаем!

– Казаки не сдаются!!! где это видано?

Да не Артюха ли Серьга, плут забиячный, кругловатый, фуражка кой-как, из-за чужой спины кричит дерзко, разносисто:

– Вилять – не велят!

= Клюев – черезсильным окриком (а уверенности – никакой):

– Кто там командует?

= И выезжает вперёд с капитанским беззвёздным погоном изгибистый, стройный, вьющийся в седле офицер. Лицо литое, черноглазый, – никакого почтения! – ах, сидит! ах, избочился, пальцы на сабельной рукояти:

– Сорокового Донского е-са-ул Ведерников!

Посмотрел на генерала – добавлять ли?

И ничего не добавил.

Новый гул, новые восклицания.

= Клюев оглядывается, оглядывается…

на пехоту, на столпленье людское.

Кто как, кто слаб, кому хоть и сдаться,

а этот солдат кричит, за затылок взявшись, фуражка сбилась, где вся дисциплина? Где форма? –

– Чего это? в плен? а мы – не изъявляем!

Поддерживающий гул

соседних с ним солдат.

И их подполковник идёт, прорезая толпу, обходя телеги, к верховому генералу,

оборот:

= сюда, к нему, снизу вверх, как покуситель на царя, вот выхватит пистолет и застрелит. Руку вздёрнул – нет, честь отдаёт:

– Подполковник Сухачевский, Алексопольского полка! Вы приняли командование и 15-м корпусом тоже! Вы обязаны выводить нас… генерал!

Снизу вверх – простреливающе, с презрением.

= Уже и – не превосходительство… И нет твёрдости возражать. Клюева мутит. Глаза закрыл, открыл – стоит Сухачевский, не уходит.

Да разве генерал не понимает! Да разве ему самому легко?

Но – во избежание кровопролития?..

Ну, да он ни на чём не настаивает. Со слабостью:

– Пожалуйста… кто хочет – пусть спасается. Как умеет.

Вынул платок, лоб отереть. А отерши, смотрит:

= платок! он – белый! он – большой, генеральский платок!

= И, взяв его за уголок, подальше от неприятностей с этими подчинёнными, перед собой спасительно помахивая, шагом конным поехал к опушке, сдаваться, вослед вахмистру с рубахой.

= И – весь штаб за ним, кавалькадой.

И – потянулись, кому скорей бы конец…

скорей бы конец…

скорей бы…

= А близ лазаретного скопленья врач с лошади командует:

– Внимание! Командир корпуса объявил о сдаче. Все, кто рядом с моим лазаретом, – бросай оружие! Бросай!

= Недоуменный маленький солдатик, винтовку няньча:

– И куды ж её бросать?

– Под деревья кидай, вон туда!

А из фургона, из-под болока, выбирается в одном белье раненый, перебинтованный:

– Да ни в жисть! Дай винтовочку, землячок!

Забирает у недоуменного. И –

зашагал в одном белье, с винтовкой.

= А другие сносят, бросают…

бросают…

под крайние деревья, наземь.

= Лица солдатские…

и раненых…

Но – голос боевой, звончатый:

– Эй, казаки!

= Это – есаул Ведерников, выворачивая коня к своим:

– Нам тут не место!

= Ну, и донцы его стоют! Нет, не сдадутся!

Гул одобрительный, воинственный.

И Артюха Серьга зубы скалит. Что-то в нём симпатичное, когда мы теперь его увидим?

= И командует Ведерников:

– Все – на коней!.. справа по три… малым намётом… марш!

Махнул – и поехал. И за ним на ходу – по три, по три, по три разбираясь, поехали казаки.

= И подполковник Сухачевский, он низенький, ему через головы не так сподручно:

– Алексо-опольцы!.. Сдаёмся? Или выходим?

= Кричат алексопольцы:

– Выхо-одим! Выхо-одим!

Может и не все кричат, а сильно отдаёт.

Сухачевский:

– Никого не неволю. А кто идёт – выставил руку:

– …становись по четыре!

Пробиваются солдаты, разбираются по четыре.

Кто бы и остался, кто на ногах еле – да ведь со товарищами!

= Ещё к нему валят:

– А кременчужцам можно, вашескродие?

Грозно-счастлив Сухачевский:

– Давай, ребята! Давай, кременчужцы!

Генерал Клюев сдал в плен до 30 тысяч человек, большинство не раненых, хотя много нестроевых.

Подполковник Сухачевский вывел две с половиной тысячи.

Отряд есаула Ведерникова вышел в конном бою, захватив два немецких орудия.

Генерал Благовещенский читал у Льва Толстого о Кутузове и сам в 60 лет при седине, полноте, малоподвижности чувствовал себя именно Кутузовым, только с обоими зрячими глазами. Как Кутузов, он был и осмотрителен, и осторожен, и хитёр. И, как толстовский Кутузов, он понимал, что никогда не надо производить никаких собственных решительных, резких распоряжений; что из сражения, начатого против его воли, ничего не выйдет, кроме путаницы; что военное дело всё равно идёт независимо, так, как должно идти, не совпадая с тем, что придумывают люди; что есть неизбежный ход событий и лучший полководец тот, кто отрекается от участия в этих событиях. И вся долгая военная служба убедила генерала в правильности этих толстовских воззрений, хуже нет выскакивать с собственными решениями, такие люди всегда ж и страдают.

Третьи сутки корпус благополучно отстаивался в тихом пустом углу у самой русской границы. У командира корпуса, отделясь от штаба, был маленький деревенский домик, успокаивающий своей теснотой. Лишь иногда смутно слышался дальний слитный артиллерийский гулок, и можно было надеяться, что все важные события в Пруссии пройдут без корпуса Благовещенского.

А отдыхающий корпус не знал, что всё его благоденствие создаётся умелыми, ловкими донесениями корпусного командира. Упустил и Лев Толстой, что при отказе от распоряжений тем пуще должен уметь военачальник писать правильные донесения; что без таких продуманных решительных донесений, умеющих показать тихое стоянье как напряжённый бой, нельзя спасти потрёпанные войска; что без таких донесений полководцу нельзя, как толстовскому же Кутузову, направлять свои силы не на то, чтобы убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.

Так и в донесении за 16 августа благообразно представил Благовещенский, как дивизия Рихтера, наконец пополненная своим задержанным полком, выдвигается назавтра для овладения городом Ортельсбургом (за два дня до того покинутым в панике и никому), где находятся крупные силы противника не меньше дивизии (две роты и два эскадрона), а дивизия Комарова держится слева на уступе (важное, модное выражение русской стратегии, без которого несолидно выглядит военный документ). Также и все передвижения кавалерийской дивизии Толпыги очень украсили это донесение, и вполне мог рассчитывать Благовещенский без волнений пережить ещё и 17 августа.

Утром 17-го по всем правилам оперативного искусства разворачивалась против полупустого Ортельсбурга ни одного боя ещё не перенесшая дивизия Рихтера и уже подступалась для атаки, открыла артподготовку и обязательно город бы этот взяла, – как вдруг в 11 часов грянуло с пятичасовым опозданием утреннее распоряжение штаба фронта: корпусу Благовещенского идти выручать погибающие корпуса, для чего не к Ортельсбургу двигаться, почти на север, а к Вилленбергу, почти на запад. «Главнокомандующий требует энергичного выполнения поставленной задачи и скорейшего открытия связи с генералом Самсоновым».

Вот этого Благовещенский и опасался! Край смерча прихватывал их при конце – но и при конце не поздно погибнуть.

Однако сама оперативная задача допускала свободу истолкования. По расположению сходно было, как если бы войска подходили к Москве от Рязани, а им велено идти на Калугу. И ничего не придумать стройней и удобней, как снова отойти к Рязани, а потом идти на Калугу. И победоносной рихтеровской дивизии, уже входившей в Ортельсбург, дал Благовещенский распоряжение покинуть взятый город и не идти налево на Вилленберг, но отступить направо назад 15 вёрст, а затем уже, с разгону, идти на Вилленберг.