Метелка в руках няни тем временем заплясала по моей кровати, прошлась по ее краям и углам, а ее ручка застучала по деревянным прутьям в изголовье. Я уже хотела возмутиться, но няня Сун опередила меня:
– Ах ты, соня! – и откинула одеяло, а я, оставшись лежать в одной пижаме, дважды чихнула.
Няня Сун заставила меня подняться и одела в новые ватные куртку и штанишки с узором. До чего же это были смешные штанишки! Поставишь их на пол, а они так и стоят – столько хлопка набито в штанины!
Мама сидела у жаровни и расчесывалась, слегка наклонившись вперед. Она водила гребнем по густой копне волос, которые перекинула через плечо на грудь. На жаровне стояло розовое масло для волос: из-за холода оно застывало, и, чтобы можно было им пользоваться, приходилось растапливать его на жаровне.
За окном ярко светило солнце, на голых ветвях расселись не испугавшиеся холода птички. Я задумалась: интересно, а здесь деревья когда покрываются листьями? Это была наша первая зима в Пекине.
Мама растолковывала няне Сун, что нужно купить на рынке. Она еще не освоила как следует пекинский диалект, и вместо «Купи полкило свинины, но не очень жирной» выдала: «Купи полкило свинины, не очень дырной».
Закончив приводить волосы в порядок, мама провела масляной рукой по моей голове и заплела мне волосы две косички. Я увидела, что няня Сун с корзиной в руках собралась выходить и закричала:
– Няня Сун, я с тобой пойду!
– А не боишься той сумасшедшей с постоялого двора «Хуэйнаньгуань»? – поддразнила няня.
Няня Сун была родом из уезда Шуньи и плохо знала пекинский диалект, поэтому у нее получалось «Хуэйнаньгуань», в то время как мама произносила «Хуэйвагуань», а папа – «Фэйаньгуань». Я же в подражание соседским детям говорила «Хуэйаньгуань». Какой из вариантов верный, понятия не имею.
Но с чего я должна бояться той сумасшедшей? Она мне вчера даже улыбнулась! Улыбка у нее удивительная, и, если бы мама меня не увела, взявши за руку, я бы точно подошла к ней и заговорила.
«Хуэйаньгуань» располагался в начале нашего переулка, три каменные ступени вели к двустворчатой черной двери в глубине дверного проема, над которым была прибита горизонтальная табличка: «Постоялый двор „Фэйаньгуань“». Когда мы проходили мимо, папа учил меня читать, что на ней написано. Папа говорил, что здесь живут студенты из места под названием Фэйань, которые, как мой дядя, приехали учиться в университете.
– В Пекинском университете, как дядя? – спрашивала я.
– Не только. В Пекине много университетов, еще есть университет Цинхуа и Яньцзиньский университет.
– А можно мне пойти в «Фэйань…», то есть в «Хуэйаньгуань» – поиграть с теми дядями?
– Еще чаво! – Этой фразой на диалекте хакка папа отвечал на все мои просьбы. А я подумала, что когда-нибудь всё равно взойду по тем каменным ступеням и пройду через те чернющие ворота.
Сумасшедшую из «Хуэйаньгуаня» я видела неоднократно, и всякий раз, если она стояла в дверях, няня Сун или мама стискивали мою руку и шептали: «Сумасшедшая!» Мы обходили ворота вдоль противоположной стены, а если я оглядывалась, меня одергивали за руку. Вообще-то сумасшедшая на вид была самой обычной девушкой с заплетенными в толстую косу волосами, умащенными маслом. Таких можно увидеть в любой семье. Она всегда стояла у ворот, прислонившись спиной к стене, и наблюдала за прохожими.
Вчера мы с мамой ходили на улицу Ломаши. Маме нужно было купить пудру для лица, а мне ужасно нравились тамошние засахаренные сливы. На обратном пути мы прошли по переулку Вэйжань, затем по улице Сицаочан и вышли к колодцу в переулке Чуньшу. Переулок, где мы жили, начинался почти напротив колодца. Я заметила сумасшедшую сразу, как только оказалась в переулке. На ней были бордовая ватная куртка и темные меховые туфли, лоб прикрывала челка, в косу был вплетен ярко-красный шерстяной шнурок. Она поигрывала кончиком косы, впившись застывшим взглядом в старую акацию, что росла во дворе напротив. На высохших ветвях акации сидели несколько ворон. В переулке не было ни души.
Опустив голову, мама что-то бормотала, наверно, подсчитывала, сколько денег сегодня потратила, чтобы отчитаться потом перед папой, который во всем проявлял щепетильность. В общем, мама, занятая подсчетами, не заметила, как мы приблизились к «Хуэйвагуаню». Я шла за мамой следом и так засмотрелась на сумасшедшую, что сама не заметила, как остановилась. В это время взгляд сумасшедшей скользнул вниз, и она уставилась прямо на меня, словно пытаясь что-то прочесть на моем лице. Сама она была мертвенно-бледной, кончик ее носа слегка покраснел (наверно, от ледяного ветра), тонкие губы были плотно сжаты, но вдруг дрогнули. Она пару раз моргнула и заулыбалась, будто хотела что-то сказать. Отпустив косу, девушка протянула ко мне руку и поманила к себе. У меня по всему телу пробежала холодная дрожь. Будто зачарованная, я уже собралась сделать шаг навстречу манящей руке и улыбке, как вдруг мама обернулась и резко схватила меня за руку:
– Ты чего это?
– А? – Я словно пребывала в тумане.
Зыркнув на сумасшедшую, мама спросила:
– Ты чего дрожишь? Ты испугалась? Писать хочешь? Скорее обратно! – Она с силой потянула меня за руку и увела.
Когда мы вернулись домой, перед глазами у меня еще долго стоял образ сумасшедшей. А ее улыбка – ну не чуднáя ли? «Эй!» – окликнула бы я ее, если бы решилась с ней заговорить. Интересно, как бы она отреагировала? Погруженная в свои мысли, я не стала ужинать. К тому же я переела засахаренных слив. Однако мама после ужина сказала няне Сун:
– Инцзы, похоже, очень напугана.
Няня вскипятила воду и приготовила мне сахарный сироп, затем напоила меня им и отправила спать, велев хорошенько укутаться в одеяло…
Но вернемся к тому моменту, когда мама заплела мне косички и я с няней Сун пошла на рынок. Няня шла впереди, а я – за ней следом. Передо мной маячили ее отвратительные ватные штаны черного цвета, с ужасно толстыми и широкими штанинами, подвязанными на щиколотках. Мама слышала, что в Пекине служанки вечно всё воруют: украдут рис – и за пояс, рис падает в штанины, а чтоб он не высыпался наружу, штанины подвязывают. Уж не наш ли рис в просторных штанинах у няни Сун?
Проходя мимо постоялого двора, я заметила, что его чернющие ворота распахнуты настежь, а в проеме стоит жаровня, на которой что-то готовят родители сумасшедшей. Ее папу все звали «привратник Лао-Ван», потому что он сторожил ворота постоялого двора. Жила его семья в помещении, расположенном прямо рядом с выходом в переулок. Няня Сун не давала мне даже взглянуть на сумасшедшую, а сама только и делала, что шпионила и расспрашивала о ней – тайком от меня, разумеется, но я всё равно об этом знала. Сейчас взгляд няни Сун тоже устремился во двор «Хуэйаньгуаня». В этот же момент мама сумасшедшей подняла голову, и обе одновременно сказали: «Эй, вы как, кушали сегодня?» Папа говорит, пекинцы с утра до ночи бездельничают, поэтому в любое время суток, встретив на улице знакомого, интересуются только тем, поел ли он.
Выйдя из переулка, мы прошли немного на юг и оказались у колодца. Тут повсюду была вода, которая местами покрылась тонкой корочкой льда. Туда-сюда сновали тележки-одноколки. Каждый хозяин толкал свою тележку, вращая задом, поэтому раздавался такой отвратительный скрип, что хотелось зажать уши. Двое стояли прямо у колодца, доставали оттуда воду и переливали ее в огромную бадью. Наполнив бадью, воду за деньги развозили по домам. Недалеко от колодца жила моя подружка Ню-эр, одного со мной роста. Я остановилась у колодца и решила дождаться ее прямо здесь, а няне сказала:
– Няня Сун, ты ступай на рынок, а я подожду Ню-эр.
Впервые мы встретились с Ню-эр в мелочной лавке. В тот день у нее в руках были две пиалы и монетка в двадцать вэней, она попросила соевый соус, уксус и лук, а приказчик сказал ей в шутку:
– Ню-эр, спой сперва, а то не отпущу!
У девочки в глазах заблестели слезы, она взмахнула руками, чуть не пролив уксус. В душе моей поднялся невыразимый гнев, я сразу же подскочила к ней и, подбоченившись, обратилась к приказчику:
