Она еще жива, подумал он.

Затем он увидел своего отца и другого плохого человека, сцепившихся в смертельной схватке на полу. Папа был сильно ранен, плохой человек уколол его чем-то, возможно, ножом. Ему нужна была помощь, а белый человек не двигался...

Но его глаза были открыты!

Взгляд Мартина упал на мужчину, и они обменялись короткими взглядами, после чего мужчина снова посмотрел мимо Мартина на парящего человека. Мартин соскочил со скамьи и бросился в заднюю часть церкви к матери, отцу и белому человеку. Его отец завыл от боли, хрипя от усилий. Человек с болтающимся глазом был над ним, надавливая на штуку, которую он ему воткнул. Его отец одной рукой отталкивал лицо мужчины, а другой пытался отбиться от него.

Мартин огляделся вокруг, его дыхание стало слишком быстрым, и поискал что-нибудь. Что-нибудь. Ему нужно было оружие. Он должен был помочь своему отцу, и поскорее. Бежать и прятаться было некогда, и хотя он очень хотел этого, ему на ум пришли слова отца, которые, как он помнил, отец часто повторял с тех пор, как он себя помнил.

Не беги от проблем, мальчик, - сказал ему папин голос. Ты должен встретить ее лицом к лицу и справиться с ней как мужчина.

Он должен был стать мужчиной. От этого зависела жизнь его папы. И мамина тоже. Если он не начнет действовать - и скоро - они все умрут.

Еще один взгляд по комнате, и его глаза упали на подсвечник, точно такой же, какой его мама применила к мужчине, который пытался бороться с ней. В комнате их было несколько, он бросился к одному и схватил его, с тихим стуком уронив восковую свечу на пол.

Мартин повернулся, схватив свою новую дубинку, и бросился на человека с висящим глазом.

34

Темнота граничила с абсолютной. Единственный видимый свет казался крошечными булавочными уколами, сверкающими на, должно быть, огромном расстоянии, хотя они казались достаточно близкими, чтобы вырваться прямо из черноты вокруг. Ослепительные, сверкающие драгоценности, плавающие в огромном небытии.

И было холодно. Так холодно.

Боль тоже была явной, словно что-то впивалось в кожу, а затем проникало через всю сеть вен. Пульсирующая и пронизывающая все конечности.

Раздавались крики.

Крики доносились как бы издалека, но в то же время казалось, что они раздаются изнутри, где-то под червями, копающимися в плоти, под усиками неведомых ужасов, которые извивались и корчились вокруг костей.

Из бездны впереди, затерянной в черноте, непроницаемой для любого света от мерцающих драгоценных камней, которые танцевали вокруг, появилось оно. Его формы были неправильными, не соответствующими ничему, с чем его можно было бы связать. Углы, от которых голова раскалывалась, ползучие чудовища, которые, должно быть, были чем-то вроде рук, но казалось, что их десятки, и движения их были одновременно и четкими, и плавными.

Еще больше разрушали границы здравомыслия слова. Это были не те слова, которые знал человек. Они не были даже иностранными, как языки людей с другого конца света. Это были совершенно чуждые слуху, кошмарные звуки, нападавшие на чувства, но, казалось, исходившие изнутри разума, а не извне.

К счастью - если можно назвать хоть какую-то часть этого ужаса, превосходящего все ужасы, благословенной - была одна особенность, которая не заставляла разум разрываться на части в безумии в поисках понимания и осмысления увиденного. Одна черта у существа, столь огромного и необъятного, что оно исчезало в бездне позади него, казалось, не имея конца, когда оно продолжало появляться в тусклом, мерцающем свете сверкающих драгоценностей, танцующих в пространстве.

Это был глаз. Этот ужасный, непостижимый глаз.

Это было не чужое, даже не инопланетное. Он имел обычную шарообразную форму обычного глаза. В его центре висел массивный черный зрачок, окруженный темно-малиновым цветом там, где можно было ожидать белого. Но, по крайней мере, это был цвет, понятный человеку. Не то что формы, щупальца и все остальное.

О, Боже!

Нет, весь ужас этого существа, казалось, был доведен до совершенства в этой единственной отличительной черте, в этом ужасно узнаваемом атрибуте. Глаз. Гигантский, подходящий для зверя такой, казалось бы, неизмеримой длины и ширины. Можно было подумать, что при моргании раздастся чавкающий звук, и он моргал, но звука не было. Только сейчас, когда тварь моргнула, была замечена эта аномалия. Полное отсутствие всякого звука. Своего рода вакуум, который высасывал это конкретное чувство прямо из человека.

Но другие чувства... о, Боже, другие!

Они все ужасающе присутствовали. Боль усиливалась по мере того, как нечто продолжало появляться из непроглядной черноты того, что могло быть только космосом за пределами Земли. Другого объяснения не было. Место далеко, далеко за вершинами самых высоких гор, далеко за белой луной. Место ужасов и чудовищ.

Место богов.

Снова раздались крики, и теперь отсутствие звука стало еще более очевидным, так как крики казались одновременно далекими и присутствующими. Они исходили изнутри, но не было ничего, что могло бы донести звук за пределы губ до ушей чудовища, если они у него вообще были. Запах гнили, настолько сильный, что казался ядовитым, заполнял ноздри, хотя никакого дыхания не было. Вздохи ужаса, беззвучные в этом месте, оставались неслышными, а дыхание, казалось, высасывалось из легких и вырывалось с беззвучным криком, когда глаза видели то, что им никогда не суждено было увидеть.

Звуки пришли снова. Они присутствовали все это время, ужасные, жуткие звуки, которые в другом мире могли бы быть словами, но, как и глаза, созерцающие открывающиеся перед ними виды, уши не были предназначены для восприятия этих ужасных бормотаний, а разум не был предназначен для того, чтобы пытаться осмыслить их с помощью букв и звуков. И тогда пришло осознание того, что звуки исходят вовсе не из ушей, хотя, когда руки коснулись их, они отпрянули от рек крови, которые текли из них. Звуки были внутри разума. Тварь, чудовище, отвратительная проклятая тварь, все еще выползающая из бездны, была внутри разума!

"О, Боже!" - попытался крикнуть он, но слова так и не сорвались с губ. "Какой божественный ужас!"

Здравомыслие полностью разрушилось. Логика растворилась в парах. Разум был полностью растоптан. Затем раздался гогочущий, беззвучный смех, сотрясая агонизирующее тело, и множество точек по обе стороны позвоночника вспыхнули ужасной болью, которую уже не боялись, а наслаждались. По позвоночнику побежали мурашки от ощущения скольжения больших стеблей, выходящих из разорванных ран, которые теперь были свернуты в контролируемый узел космическим зверем.

"Ry'kuun N'yea'thuul Fhtean Ma'fhel!" - ужасные звуки, которые теперь были прекрасными, чувственными вещами, заполнили разум.

И казалось, что человеческое понимание переходит все границы, когда свернувшиеся усики, извивающиеся черви великого потустороннего мира, проникали в мозг, приводя полное понимание и полное безумие в ужасающую гармонию.

Старейшина Н'йеа'туул пробудился!

Вид ужасного, прекрасного, древнего бога, появившегося из бесконечной бездны, исчез, как исчезла и кромешная тьма, и сверкающие драгоценные камни внутри. Храм вернулся, и все вокруг озарилось сиянием богов. Стук дождя по крыше и брызги капель по безглазым окнам. Все вернулось.

Гир Дрири повернулся от маркера, паря в двух футах от земли на десяти черных и очень острых щупальцах, торчащих из его спины. Лоб болел от жара, а прикосновение к нему вызвало ощущение, что что-то мокрое укусило его за руку. Но он сразу же понял, что это не рот, а глаз, благодаря своему новому, неограниченному знанию.

И, не видя его, он знал, что он красный.

Тогда он начал смеяться, застыв в агонии, превосходящей все, что он когда-либо мог себе представить, но такой же сексуальной, как самые свободные девушки из борделя. Боль была наслаждением, а агония - божественной.