Центральные двери в торговый центр были заперты. Мы тихонько постучались, но в этом, в сущности, не было необходимости: с той стороны нас уже увидел серьёзного вида мужчина в тёмно-синей полицейской форме. Он открыл дверь, впустил нас внутрь и коротко, без лишних прелюдий, спросил:

– Кусали?

Любопытно было вспомнить наш первый день в Радуге. Особенно – фуд-корт со старыми-добрыми точками питания: жирного, холестеринового и безобразного фастфуда, который ныне кажется пищей богов в сравнении с недоваренным картофелем и водой из-под него, которую я теперь вынужден тоже употреблять в пищу, если хочу протянуть подольше. Кстати, об этом: пора бы подкрепиться. На часах 16:32, а это значит, что уже четвёртый час я сижу и старательно вывожу в дневнике все эти буквы, заботясь – представьте себе! – о том, чтобы вы смогли разобрать мой почерк, когда меня не станет. Хватит, пожалуй. Надо бы прерваться ненадолго и навернуть остатки солёных огурцов с размоченными в рассоле сухарями. О, да, кайф, упасть и не встать, держите звёзды Мишлен на небесах высокой кухни, а не то они вот-вот упадут на мой скромный трактир. Эх, оказаться бы сейчас там, на фуд-корте, и съесть какой-нибудь… так, нет, хорош. Даже на правах дурацкой шутки не стоит произносить вслух и уж тем более записывать желание вернуться туда. Никогда. Ни за что! Ни под страхом голодной смерти, ни даже под дулом пистолета – нет, нет и нет!

Запись 3

Двадцать шестое августа. Двадцать девятый день с начала вымирания.

Четвёртый понедельник в новом мире, если не считать тот самый понедельник, когда всё только-только началось. Забавное дело: прошло всего четыре недели, а кажется, будто минула целая вечность, и будто бы до этого я и не жил вовсе. Мир до конца света был прекрасен, и я люблю возвращаться в него в своих полуночных грёзах. Но чем дальше, тем больше я ощущаю его нереальность, оторванность от себя. Вслед за прошлой жизнью истираются из памяти и воспоминания о первых днях. Точнее – исчезает чувство момента. Что я ощущал, находясь, например, возле школы на седьмой день? Или во время визита непрошенных гостей на день десятый? Вроде бы помню всё это, но кажется, будто тот я бесконечно далёк от меня нынешнего, и всё, что он чувствовал, мне теперь чуждо. Воспоминания о Радуге, ко всему прочему, ещё и нарочно вытесняются из памяти причудливыми защитными механизмами психики, ограждающими разум от травматического опыта и всего такого прочего. Я бы с удовольствием пропустил всё, что связано с моим пребыванием там и сразу бы перешёл ко дню сегодняшнему. Но, полагаю, так вы ощутите себя в некоторой степени обманутыми. На прошлых страницах я любил бахвалиться и говорить, как мне всё равно на то, что обо мне подумают читатели моих записок, которых и вовсе может никогда не быть. Но чем ближе и неотвратимее конец, тем яснее я понимаю, что вы – это самое важное, что у меня осталось, если не считать этого самого дневника, который нас с вами в конечном итоге и свяжет. И, если уж я вознамерился рассказать на этих страницах свою историю, то расскажу её сполна, ничего не опуская и не утаивая. Времени сейчас – 18:39. Напишу столько, сколько успею до наступления темноты.

День 12

Утро началось в кинозале, в котором вчера мы расположились на ночлег, и который служил одной большой общей спальней для всех обитателей Радуги. Всего здесь было человек двадцать или тридцать – точно сосчитать мне не удалось, и прикидку по количеству людей я сделал «на глаз». Это если не считать нас: тех, кто пришёл вчера или ещё днём раньше. В основном, как рассказала нам Ангелинина мать, здесь остались те, кому было слишком далеко идти до дома после начала уличного безумия. Потом тут появились вооружённые полицейские, и место это стало выглядеть надёжно и безопасно – достаточно надёжно и безопасно, чтобы не хотеть отсюда уходить. Позже, правда, полицейский остался всего один, но даже в одиночку ему удалось устроить здесь всё так, что место это на фоне всего прочего выглядело как настоящий оазис безмятежности, защищённости и уверенности в завтрашнем дне.

Ещё вчерашним вечером, за ужином из сочного и калорийного фастфуда, которым мать Ангелины нас угостила, она поведала нам здешние правила. На каждого постояльца Радуги рассчитывалась норма дневного рациона питания. Эту норму человек мог получать бесплатно на завтрак, обед и ужин. Норма выдавалась централизованно, на фуд-корте, где утром, днём и вечером происходил общий приём пищи. Приобрести что-то сверх нормы можно было за старые-добрые деньги в старом-добром супермаркете на нижнем этаже, предварительно согласовав его посещение с полицейским. Цены там были такими же, какими они были ещё две недели назад, за несколько дней до начала конца. Что до остальных отделов торгового центра, начиная с бутиков одежды и заканчивая аптеками, то они тоже были закрыты: рольставни на входе в них были опущены и заперты на ключ, и открывались они только с разрешения полицейского. Необходимые лекарства или, например, пледы и прочие тёплые вещи постояльцам можно было получить бесплатно, при острой необходимости. Средства личной гигиены тоже не нужно было покупать, в разумных пределах, разумеется. За всё остальное нужно было платить, как раньше.

То были основные правила, касавшиеся недопущения бесконтрольного перемещения имущества торгового центра и нетривиального выноса из отделов всего, на что только может упасть алчный человеческий взгляд. За их неукоснительным соблюдением следил всего-то один человек – полицейский, который вчера впустил нас внутрь. Никто из обосновавшихся здесь не пытался оспорить его авторитет: всё-таки он был представителем власти, а людям на двенадцатый день конца света так хотелось верить в сохранность старых общественных институтов, что они безоговорочно подчинялись людям в форме, не задавая лишних вопросов. Словно бы этим подчинением и соблюдением старых правил они не давали прежнему миропорядку окончательно рассыпаться на куски: склеивали его, подбивали со всех сторон, где он расползался, а расползался он с каждым днём всё стремительнее. Таким образом люди и поддерживали в себе иллюзию о том, что не всё ещё потеряно.

Были в Радуге и другие нюансы устройства внутренней жизни, с которыми мне ещё только предстояло познакомиться, но основа основ, которую доводили до всех новоприбывших, состояла именно в этих простых и незатейливых правилах. Услышав их впервые, я подумал, что Радуга – это такой себе островок победившего коммунизма с поправкой на капиталистические реалии. Положение о норме дневного рациона в моём представлении очень походило на лозунг «Каждому по потребностям», и по общей логике ситуации в какой-то момент должна была всплыть и другая фраза: которая про «от каждого по способностям». Проще говоря, сразу после вводного слова, которое перед нами держала мать Ангелины, я понял, что, если я задержусь здесь, то вскоре меня заставят работать и делать что-то общественно полезное. Делать мне, конечно же, ничего не хотелось. Да и беспокойная, бессонная ночь, проведённая на креслах кинотеатра, заставила меня скучать по квартире и по возможности спать столько, сколько мне захочется, а не пока проснётся всё здешнее население. За завтраком, который состоял из солёной манной каши, хлеба и растворимого кофе, я утвердился в своём желании как можно скорее покинуть это место.

Мы с Аркадием, Ангелиной и Юрой сидели за одним столом. Для Юры это был уже третий день в Радуге. Я спросил у него, когда они с отцом всё-таки собираются отсюда уходить, ведь изначально их план состоял в том, чтобы по-быстрому затариться продуктами и тут же вернуться домой. После моего вопроса Юра, казалось, слегка погрустнел.

– Не знаю, – ответил он, пожимая плечами, – Бате вроде тут нравится, чё-то он какой-то бодряк поймал прям: и с ментом этим законтачился, и ходит туда-сюда с ним, делает чё-то. И меня припрягает всякой фигнёй заниматься.