— А ты думаешь, пьяные солдаты в игрушки играют? И как быть со штатскими, их ведь тоже надо защищать?
— Значит, сегодня ночью ты будешь защищать штатских? — тихо спрашивает Папапуф.
МП снова плюхается на стул и так злобно впивается в пирожное, что кажется, вот-вот проглотит вместе с ним собственные зубы.
Близнецы смеясь убегают в сад.
— Мне сегодня надо пораньше лечь. Завтра к семи на работу, — через силу, запинаясь, как-то безнадежно говорит Изабелла.
Поль продолжает срывать свою злость на пирожном. Жерар уже с порога кричит.
— Идете, ребята?
Прохладная ручка Джейн тут же оказывается в его руке, ему не терпится остаться с ней наедине, он изголодался по пароходу, по человеку в голубом, по игре, когда Джейн становится такой настоящей, такой доверчивой и так сильно пугается, что засыпает у него на плече, а он сидит и стережет все золото мира.
— А может, и правда у него есть двухместная подводная лодка? В воде, наверное, всегда темно? — спрашивает она, стискивая его пальцы своими, липкими от коричневой конфетки.
— Не возвращайтесь слишком поздно, дети. Порт не место для ночных прогулок.
Мама Пуф без труда обнимает их обоих одной рукой и облизывает, как кошка своих котят. Мяу во сне пыхтит, словно гребет в молочном море.
— По-моему, сегодня будет полнолуние, — говорит Папапуф и тоже встает из-за стола.
— Я с удовольствием пошла бы с вами. Я так давно не видела, как отходят пароходы.
Голос Изабеллы звучит издалека, из такого далекого далека, даже не из груди, на которой вот-вот лопнет сиреневое платье. Она тоже встает, и он замечает, что она сегодня не надушилась.
А Поль все еще жует пирожное, глаза у него злые, сизо-стального цвета, такого же, как револьвер.
— Деньги на трамвай у вас есть? — спрашивает Жерар, высаживая их у пристани, и, не дождавшись ответа, трогается с места, потому что за ним выстроился целый хвост машин. Вечно у него времени в обрез, вечно спешит на работу, не выпуская из рук баранки.
Пароход ярко освещен, он похож на новогоднюю елку, которую зажгли среди бела дня, ведь солнце только-только начинает садиться по ту сторону реки, и мосты купаются в розовато-пепельной дымке, и воздух так же невесом, как ручка Джейн в его ладони, нежная, точно заснувшая птичка.
И даже тяжелый каркас зеленого моста, уткнувшегося в остров, словно парит между небом и рекой, а в фарах машин, идущих из-за города, блестит солнце.
Перед большой дырой на носу парохода выстроилась вереница машин, они въезжают туда одна за другой, долго прождав своей очереди. А кругом мужчины и женщины, по виду иностранцы, разговаривают по-английски, очень громко, гнусавыми голосами. Они ищут голубую машину, но ее нет и в помине. Несмотря на жару, у многих женщин, даже молодых, на плечи накинуты меховые горжетки, и ходят они поэтому чуть откинув головы назад, словно боятся, как бы зверек не сбежал от них. А может, им просто трудно шагать на высоких каблуках, потому что пристань вся в ямах.
— Тут полно американцев, — объясняет Джейн. — У кого еще может быть столько денег?
— А куда он плывет?
— Не знаю. У них это называется «Сагенейский круиз». А пароходы каждый раз разные. Но зачем они берут с собой машины, никак не пойму.
— Чтобы они не плакали. Машина, которая никуда не едет, очень несчастная.
— Но ведь машина Папапуфа не плачет.
— Балда, я же просто так болтаю.
— Сам дурак, я тоже просто так болтаю.
— Она не плачет, потому что больна и они за ней так хорошо ухаживают.
— И потом, ей не бывает скучно, ведь вокруг нее всегда люди.
— А вдруг он не придет?
— Мы же с тобой пришли пароход смотреть. А его, может, вообще на свете нет.
— Значит, мы с тобой его выдумали?
— Ага, и повесили посушиться, потому что он был очень мокрый.
— А может, он приплывет? Он сказал, что ему надо кое-кого захватить. Наверное, с подводной лодки.
— Тогда почему он сказал, что не может отдать машину до восьми часов?
— Значит, с ним женщина.
— Почему женщина? Нет, тогда это было бы как у всех, слишком серьезно. А может, у него тоже есть свой собственный Балибу?
— Или лиса с американкой вокруг шеи. И притом рыжая!
— Не пойду больше с тобой смотреть пароходы. Ты просто дурак.
Она убегает от него к мосткам и, облокотившись о канат, заглядывает в глаза всем проходящим мимо пассажирам.
Он бежит за ней, но останавливается немного поодаль — отсюда ему лучше видно, и его совсем завораживают белые фуражки и форменные кители с золочеными пуговицами; тут он и ждет, когда она соблаговолит к нему вернуться, но она ныряет под канат, проскальзывает между ног и уже с другой стороны мостков показывает ему язык. Это его почему-то сразу же успокаивает.
Он первым замечает человека в голубом, совершенно сухого и чистого, как будто тот никогда не ползал по-индейски и не прыгал в реку. Он идет быстро-быстро, не глядя по сторонам, под руку с молодой блондинкой, очень бледной и очень красивой, в облегающем платье бледно-розового цвета, которое к лицу только ей и никакой другой женщине в мире, в руке у нее букет цветов, голова гордо закинута, но все равно видно, что и она тоже плакала, правда, глаза у нее не опухли, как у Изабеллы, а, наоборот, чуточку ввалились, но под ними все же застыли слезы, которые не смогла скрыть даже пудра. Розовые солнечные лучи, падая на ее платье, кажется, пронизывают ее всю насквозь, как ушко Джейн, и белые цветы, пахнущие печалью, становятся такими же розовыми, как ее кожа.
Он не может оторвать от нее глаз, потому что никогда в жизни не видел такой красивой и горделивой грусти, эта женщина словно нарочно создана для замерзших слез человека в голубом. Но Джейн вдруг оказывается рядом с ним, толкает его в живот, и в голосе у нее мольба:
— Пойдем отсюда! Скорее, скорее! Говорила же я тебе, что он обманщик!
Он сопротивляется и даже дергает ее за ухо в полной уверенности, что она играет, а ему сейчас не до игры.
— Ты считаешь, что он стал совсем серьезным рядом с этой красавицей? Погоди, пусть он нас хоть увидит.
Но к его величайшему изумлению, Джейн даже не думает ни во что играть и вовсе не притворяется, что злится; задыхаясь от ужаса, она еще сильнее упирается головой ему в живот, толкает его, и сквозь рыжевато-розовое облачко он слышит:
— Красавица! Да такой уродины и кокетки нет на целом свете! Это моя сестра, Пьеро! Эмили. Пошли отсюда!
— Ты врешь! Если она твоя сестра, чего ты тогда испугалась? Ладно, пусть будет уродиной, как тетка Мария, только успокойся.
— Я не видела ее с тех пор, как мы переехали в другой дом. Но клянусь, это она. Теперь понятно, почему он все угадывал, он просто знал меня. Пошли, Пьеро!
Но сейчас уже поздно. За ними собралась целая толпа и теснит их к мосткам, человек в голубом наконец замечает их, расталкивает людей, пробиваясь к ним, и грустная гордая красавица тоже нетерпеливо вырывается из толпы, и цветы падают на землю, и он поднимает их какими-то чугунными руками, дует на них, чтобы расправить, и протягивает ей.
— Наконец-то! — всплеснув руками, восклицает человек в голубом, как будто он много часов простоял в очереди, только чтобы встретиться с ними. Он пытается изобразить, на своем лице улыбку, это удается ему не сразу, словно он высекает ее на камне.
— Я уже и не надеялся вас увидеть, — добавляет он. — Но я ни за что бы не уехал, не попрощавшись с моими маленькими индейцами.
Это уж слишком грубая ложь, и Джейн, как загнанная белочка, мечется в поисках темной норки, куда она могла бы спрятаться, и потому он не имеет больше права робеть перед этой дамой, которая даже не соблаговолила взять свой букет, распространяющий вокруг легкий медовый запах. Он говорит гораздо громче, чем сам ожидал:
— Вы хуже, чем серьезный, — вы лгун.
Человек в голубом улыбается все той же вымученной улыбкой. Потом берет у него цветы и отдает их даме, она держит их, опустив руку, головками вниз, аромат их уплывает, и сразу блекнет окружавшее их розовое сияние от ее пронизанной солнцем кожи, и они становятся еще более истерзанными, чем ее глаза.
