— Господин Абдула давно уже умер. Остался один господин Сируа. А ты, малыш, должен был заранее меня предупредить, ты же видишь, я на работе и не могу…

— А пряности? — не отступает Джейн.

— Продавец еще не пришел, — взглянув на часы, отвечает дядя.

Наступает молчание. Слышно даже, как скрипят перья по страницам больших книг. Дядя негромко откашливается и обращается к Джейн так же приветливо, как если бы они встретились в их доме на лестничной площадке:

— А как твои успехи в школе?

Джейн в полном недоумении.

— В школе? При чем тут школа? Сейчас каникулы.

Она подтягивается на локтях, чтобы заглянуть за барьер, хотя там, по всей видимости, нет ни верблюда, ни араба, ни кривых сабель.

— Ведь школа — это для тебя сейчас самое главное, — объясняет дядя, обращаясь к своему карандашу. Потом он достает из-за барьера черный бумажник и вынимает оттуда доллар.

— Ты не обедал. И твоя подружка, верно, тоже. Идите перекусите.

— Большое спасибо, привет господину Абдуле! — кричит ему Джейн, которая вприпрыжку бежит к дверям.

Храня спокойствие жителя пустыни, дядя все так же ласково наставляет его:

— Баловаться на балконе нельзя. Это может плохо кончиться. И предупреждай, когда не приходишь обедать.

Ему так не хочется огорчать этого скромного, ласкового, потерявшего всю свою важность дядю, как видно очень смущенного тем, что его застали в таком непрезентабельном месте — вряд ли такие образованные люди, как он, мечтают сюда попасть, — он берет деньги и тщетно ищет слова, чтобы объяснить дяде, что он все понял, и заодно ободрить его, но ему удается только жалобно выдавить из себя:

— Спасибо, дядя, пока.

Он торопится к Джейн, а она уже опять торчит перед витриной; видно, все еще надеется вдохнуть в себя ароматы Аравии, запрятанные в большие, плотно закупоренные стеклянные кувшины.

— Чувствуешь, как пахнет корицей? А твой дядя похож на большого славного пса, который не знает, куда девать лапы. Как ты можешь на него сердиться?

— Знаешь, взрослых не поймешь. Они всегда разные. В одном месте у них одно лицо и костюм, в другом — другое. Ну вот, теперь ты можешь еще раз пообедать.

— Мне как раз ужасно захотелось карамельку с корицей, но сначала пойдем посмотрим на пароходы.

Улица Сен-Поль забита плавящейся на солнце толпой, даже тротуаров не видно. Повсюду лошади, грузовики, матросы, рабочие в спецовках с огромными крючьями на плече, и только одни мухи могут свободно носиться туда-сюда. Джейн ныряет в самую гущу, наклонив голову и работая локтями. Он устремляется за ней, боясь потерять из виду ее рыжую гриву, которая мелькает то здесь, то там, будто белка в лесу, и он поминутно налетает на колеса повозок, на чьи-то здоровенные ноги, а потом его прижимают к лошадиной груди, и он с удивлением обнаруживает, что лошадь вся вымазана каким-то вонючим маслом. Наконец на углу маленькой улочки он нагоняет Джейн, улочка спускается к реке и внизу словно замурована, перекрыта высокой железной решеткой.

— Знаешь, я, кажется, придумала, как мы удерем с той полянки, так что они нас даже пальцем не тронут.

— Неужели? Ну что ж, выкладывай.

— Балибу нас в индейцев превратит.

— Ну конечно, девчонки всегда выбирают самое легкое!

— Интересно, много ли ты видел в жизни девчонок, господин из вороньего замка.

— Хотя бы Терезу.

— Она не девчонка, она работает.

— Так вот знай, что Балибу нас ни в кого превратить не может, он только сам умеет превращаться. И не сразу, он еще должен успеть сказать: Балибудубуужу трубу! Попробуй-ка выговори быстро.

— Балибудубу… трубужу…

— Честное слово, свяжись он с тобой, он бы давно был на том свете, ведь его ничего не стоит убить, пока он кот. Поэтому-то он без конца превращается. Но я тебе помогу. Запоминай: Балибу на дубу, не вползти ужу в трубу. После Балибу все идет на «у».

— Ты только сейчас все это насочинял.

— Тогда бы я не смог выговорить так быстро.

И снова их зажимают чьи-то спины, чьи-то ноги — люди напирают друг на друга, кое-кто даже подпрыгивает, — и вокруг слышатся мужские крики и смех, и кажется, все эти мужчины стремятся поглазеть на что-то и потрогать.

— Теперь мой черед… мой…

— Да они, видно, хотят стену проломить? Все сегодня какие-то ненормальные. Пойдем посмотрим с грузовика.

Он первым взбирается на грузовик и замирает, словно громом пораженный.

— Не смотри, Джейн, — шепчет он, еле шевеля губами. — Не хочу, чтобы ты смотрела.

Там, у стены, тощая-претощая девица с черными волосами, платье на ней расстегнуто, и видны маленькие острые груди, такие белые, словно на них никогда не падал солнечный луч, а кончики их кажутся почти черными; по ее телу шарят мужские руки, суют ей монеты в трусики. Она словно распята на каменной стене и даже шелохнуться не может, а некоторые мужчины даже причмокивают, как грудные младенцы. Джейн тоже взбирается на грузовик, тогда он нарочно встает прямо перед ней, чтобы она ничего не увидела, но Джейн, вцепившись в его плечи, подпрыгивает на месте.

— Чего ты не даешь мне посмотреть? Сам потащил меня на этот грузовик.

Она кусает его в плечо, он даже не чувствует боли, однако в конце концов отступает в сторону и все никак не может прийти в себя, он не понимает, что же здесь, собственно, происходит, ясно только одно: впервые в жизни он видит сумасшедших. Их ухмылки, ужимки, их грубые жесты повергают его в полное изумление. Он вспоминает картинки в книжках, там были нарисованы вот такие же лица, рты, глаза, до того страшные, что ему даже смешно становилось.

— Что они с ней делают? Они ее сейчас убьют! — кричит Джейн, закрывая глаза рукой.

Он спрыгивает с грузовика, и в то же мгновение какой-то молодой человек в пиджаке и галстуке перебегает улицу и бросается в толпу, пиная людей в зад ногами, оттаскивая за вороты рубах, так что раздается треск рвущейся материи.

— Оставьте ее в покое, свиньи!

Но напрасно он вопит и раздает направо и налево удары — людской клубок все растет, все теснее жмется к стене. Тут Пьеро тоже стервенеет, бьет руками и ногами куда попало, но это все равно что сражаться со стенкой. Тогда он становится на четвереньки и проползает у них между ног. Его толкают, ему наступают на руки, но он продолжает упорно пробираться вперед, и вот наконец он видит голые ноги девушки, видит, как катятся по мостовой серебряные монеты, а потом вдруг начинается отлив, все ноги движутся в другом направлении, он слышит крики и удары, и внезапно между ним и девушкой образуется пустое пространство, тогда он встает и снова молотит направо и налево, но никто даже не оглядывается на него, а потом клубок распадается, и он видит того разъяренного молодого человека, его пинают ботинками, бьют кулаками в лицо, в живот, по ногам, кровь капает на землю, и наконец тот падает навзничь, голова его медленно-медленно, словно ее тянут за веревочку, клонится на мостовую, а рядом опускается огромный железный крюк, и все сумасшедшие медленно расходятся в разные стороны, искоса поглядывая на распростертое тело, и кто-то говорит:

— Господи Иисусе, тут был ребенок!

Кто-то дает ему затрещину, и он отлетает к девушке, рухнувшей к подножию стены, его рука, которую он вскинул, защищаясь, случайно касается маленькой истерзанной груди, и он вздрагивает, как от ожога, вздрагивает от отвращения, поспешно отскакивает в сторону и подходит к оглушенному мужчине.

Он опускается на колени, прямо в лужу крови, приподнимает голову мужчины, чтобы тому легче было дышать, и слышит над собой голос Джейн:

— Куда ты лезешь, Пушистик? Да они с ума посходили. Бежим скорей за полицией. А с ней-то что?

Он тихонько встряхивает голову мужчины, тот на мгновение открывает глаза, но тут же снова закрывает. Кожа на его лице во многих местах содрана, но сильнее всего, как видно, у него болит грудь, и он сжимает ребра ладонями, которые поднимаются и опускаются при дыхании.

— Если с ней ничего не случилось, пусть он лучше не показывается ей на глаза.