Самарин бросил телефон на стол, налил себе водки, задумался.
— Ну вот и моя дача, Мария Рубеновна. Видели, как я ее назвал?
— Да уж видела. Спасибо, Паша, что привез меня в Москву, что дачу назвал именем внучки. А еще за то, что покатал по городу. Изменилась Москва, что и говорить. Совсем европейский город. Но вот скажу тебе крамольную мысль: все мы когда-то хотели увидеть Нью-Йорк или Париж, не думая о том, что, кроме Бродвея или Елисейских полей, это просто крупные города, есть там престижные районы и есть совсем убогие. Так это я к чему? Скажу тебе прямо, мне больше нравилась Москва советская.
— Я понимаю, Мария Рубеновна. Людям нравился старый Арбат, не любили Новый. А мне он очень нравился. Но теперь и я не в восторге от другой Сретенки или Тверской. Проходите в гостиную.
— Нет уж, пойдем на кухню, Паша. Раз уж я снова в Москве, так следует на кухне выпить водочки, закусить огурчиком или грибками, вот она и будет настоящая Москва, хоть мы и в Подмосковье. На кухню, Паша, на кухню!
Он быстро перенес выпивку и закуски на кухню, Мария Рубеновна помогала ему. Да и вообще она не чувствовала себя стеснительно, и это радовало его. Выглядела старушка через два года после гибели любимой внучки не ахти.
— Сперва — за Габи, царство ей небесное, — сказал он, поднимая рюмку.
Старушка согласно кивнула, и они выпили. Ему нравилось видеть, как она ловко закусывала солеными опятами и довольно кивала, нравилось.
— Я мать звал приехать сюда, отказалась. У нее дом в деревне, он ей дорог. Хотите, перебирайтесь ко мне, вы же коренная москвичка, Мария Рубеновна.
— Откажусь, Паша, как и твоя мать. Уж доживу свой век в Испании, тоже в деревне, хоть и русская по натуре. Привыкла, на старости лет трудно что-то менять. Да и пенсия там вполне приличная, не сравнить с российской.
— Но может, пригласите сюда ваших друзей институтских…
— Это да. Только приглашать не надо, извини, но… это не для них. Я уже созвонилась, если не трудно, отвезешь меня в Москву, мы там на кухне… Дадим жару с профессорско-преподавательским составом!
— Конечно, я вам предоставлю машину с водителем, куда хотите, туда и поезжайте.
— Хороший ты парень, Паша. А почему один? Перестань дурить, Габи погибла, найди себе красивую барышню, да и живи с ней. Детей нарожайте.
— Не могу, Мария Рубеновна. Я чувствую свою вину…
— Налей-ка еще, грибки у тебя просто обалденные, и водка ничего, хотя советская была лучше… Ты ни в чем не виноват, и никогда я даже мысленно не упрекала тебя. Габи была так счастлива, что я радовалась, глядя на вас. Но ее нет, а ты молодой, красивый, богатый парень, ну и живи счастливо. А то ведь станешь бегать по проституткам… Вот это Габи еще больше бы не понравилось.
— За вас, Мария Рубеновна… Вы для меня как вторая мать, извините…
— Да и ты стал мне дорог, Паша. — Она всхлипнула. — Смотрю на тебя и вижу Габи. И думаю, какая красивая пара была бы… А теперь из этой пары только один красивый человек остался…
Он яростно скрипнул зубами, поморщился, но не смог удержать слезы, они катились по щекам, и рыдания рвались из горла. Еле сдерживал он их.
— Все, Паша, пожалуйста, успокойся, это я, старая дура… Павлуша, я помню, как ты ревел на могиле Габи, я больше не перенесу такого!
— Извините… Мария Рубеновна…
— Мы лучше выпьем еще по рюмочке. Да, Павлуша? Ну вот и хорошо, наливай бабке.
— Хорошо, но… Пойдемте, я покажу вам что-то… — Держа старушку под руку, он помог ей подняться на второй этаж, открыл дверь в спальню.
Мария Рубеновна долго смотрела на огромный портрет Габи, потом тяжело вздохнула и сказала:
— Ты славный парень, Павлуша. Но не следует так долго себя терзать. Убери, ты и так мою девочку не забудешь, я знаю. А другой женщине это не понравится, зачем же ее обижать?
— Не могу… — сказал он.
Самарин тяжело вздохнул, вырываясь из липкой сети воспоминаний. Полгода назад Мария Рубеновна умерла, и по завещанию он стал хозяином дома в испанской деревне. Он узнал об этом уже после похорон, но дважды потом летал в Испанию, оплатил дорогой памятник на могиле старушки, такой же, какой он установил на могиле ее внучки. Именно туда он хотел повезти сейчас Ленку, это было бы… как примирение Ленки с Габи и Марией Рубеновной, она же очень хотела, чтобы он жил с любимой женщиной. Он не стал пить, аккуратно вылил водку из рюмки в бутылку, сунул ее в холодильник и принялся убирать со стола.
В пленарном заседании Госдумы объявили перерыв, и Булыгин наслаждался пивом в буфете. Более крепких напитков там не было, впрочем, некоторые депутаты доставали из внутренних карманов дорогих пиджаков плоские фляжки из нержавейки, не особо стесняясь, запивали из них бутерброды и закуски. Булыгин решил, что это удачное решение проблемы, надо будет послать кого-то из сотрудников фирмы, пусть купят и ему такую же фляжку. Он же, так сказать, вполне современный человек и должен идти в ногу с прогрессом.
А пока что пил отечественное пиво, давненько не пробовал, оказалось, не хуже хваленого импортного. Уже научились! Вот тебе и реальные достижения демократии, понимаешь! Заедал пенистый напиток бутербродом — две кильки с петрушкой на ломтике черного хлеба. Вот это бутерброд! Вкус, знакомый с юности, а как демократично! Это, видите ли, не всякая там семга и раковые шейки под пивко, такого добра он и дома может отведать, а вот кильки с петрушкой — да! Раз уж ты народный, так сказать, избранник, то и должен питаться соответственно, понимаешь!
Мобильник задребезжал во внутреннем кармане пиджака совсем некстати. Булыгин наслаждался давно забытым вкусом килек и мыслями о торжестве демократии в России, а тут звонок. Это или Игорь, у которого очередные проблемы возникли, или жена, хочет решить свои проблемы… С Игорем говорить не хотелось, а вот с женой… отчего же нет? Можно и поговорить, и даже поторговаться, теперь он решает, быть им или не быть.
— Да, — сказал он. — Слушаю.
— Петр Иванович, здравствуйте, Флягин вас беспокоит. Помните такого?
— И чего тебе нужно, Флягин? Денег хочешь? — сурово спросил Булыгин.
— Нет, Петр Иванович, у меня проблемы возникли по тому самому нашему делу, 99-го, помните?
— Что ты заладил: помните, помните! — раздраженно сказал Булыгин. — Я все помню, но ты звонишь куда? Ладно, жди, найду местечко, потолкуем.
Он с явным неудовольствием оторвался от демократического бутерброда и пива, вышел из буфета, огляделся. Народ кругом сновал туда-сюда, и не только депутаты, а и журналисты, понятно, что разговаривать тут нельзя. А где можно? Да в туалете. Булыгин пошел в туалет, там запер за собой кабинку, сел на крышку унитаза, тихо сказал:
— Ну что у тебя там?
— Ко мне только что из ФСБ приходили, капитан Серов…
— Да, он был капитаном, но давно ушел, мой охранник, теперь на Самарина работает.
— Нo удостоверение…
— Липа?
— А с ним и другой был, крутой, грозился меня на Лубянку забрать… Ну, я все им рассказал.
— Ты что, совсем дурак?! — рявкнул Булыгин, забыв о том, что в соседних кабинках туалета могли сидеть депутаты из оппозиции и даже вездесущие журналисты.
— Что мне оставалось делать? Они все знают — и про угрозы Самарину, про липовую сделку, судебную хренотень… Хотели, чтобы я все написал, но я отказался.
— Молодец.
— Но на диктофон они записали мои показания. А что мне оставалось делать, если они все знают?
Булыгин мигом осознал опасность, нависшую над ним. Да, Влад был капитаном и поддерживал связь со своими дружками из ФСБ. Прежде это было выгодно ему, но теперь…
— Дурак! У кого диктофон был, кто его ставил перед собой, кто унес?
— Второй, который капитан Серов, сунул диктофон в карман куртки, и они ушли.
— Слушай меня внимательно, Флягин. Я эту проблему решу, а ты забудь, что говорил, понял? Еще раз вякнешь — пеняй на себя. Будешь молчать — помогу, и ни хрена они не сделают. Уразумел?
