Заключительный трехминутный отрезок я прохожу вместе с Анджелой, но чувствую, что мне хочется бежать дольше и дальше. Полин говорит, что мы молодцы, что, глядя на нас, она видит: мы стайеры и не собираемся заканчивать, ведь вечера все холоднее, а наши теплые дома умоляют нас не покидать их. А еще она уверена, что в нас есть качество, которое она называет настырностью; оно понадобится нам, чтобы продержаться все девять недель. После тренировки мы с Анджелой расходимся в разные стороны. Я сегодня в ночную смену, так что перед работой у меня как раз останется время принять душ и перекусить, прежде чем отправиться на отделение.

После бега тело ощущает легкость, хотя в мозгу порой роится слишком много мыслей; однако на работе нужная ясная голова, поэтому, прежде чем войти, я всегда останавливаюсь на одну-две минуты и пытаюсь сосредоточиться. Профессия требует от меня исчерпывающего внимания, а проблемы людей, с которыми ты имеешь дело, быстро низводят твои собственные заботы до уровня несущественных.

Приходя на дежурство, я всегда заглядываю в отдельную палату, куда поместили Джудит. Ей осталось совсем чуть-чуть. Скоро ее перевезут в хоспис. Мне больно видеть эту еще молодую женщину, увядшую, как осенний лист, но я ничем не выдаю своей боли. Джудит по-прежнему живет напряженной внутренней жизнью, кажется ничуть не изменившейся из-за болезни. Она осталась волевым человеком и всегда находит, над чем посмеяться. Когда я вхожу, Джудит открывает глаза и спрашивает, как прошла пробежка, и когда я отвечаю, что бежал как ветер, она замечает: «Скорее, как Форрест Гамп». Я поправляю ей одеяло, и хотя мне хочется взять ее за руку, я не делаю этого, а просто хлопочу по палате. Когда я собираюсь уходить, Джудит сообщает, что выходит замуж и что я приглашен на свадьбу. Я понимаю, что это действие морфия, и, оглянувшись, вижу, как глаза ее закрываются и она засыпает.

Утром, после окончания дежурства, когда город только начинает оживать, я совершаю самостоятельную пробежку. Это время, которое я провожу наедине с собой, и я не рассказываю о нем Анджеле. Стараюсь, чтобы в голове звучала одна лишь музыка.

Я всегда стремилась бегать. Даже во время войны, подкрадывавшейся все ближе, и потом, в ливанском лагере, где я носилась по рядам между палатками и добегала до границ нашей закрытой зоны. В детстве родители говорили мне, что не одобряют этого, что их дочери не подобает постоянно пребывать в движении, точно она убегает от чего-то дурного. Но после того, как с нами и впрямь случилось много дурного, им все же пришлось примириться с этим. Вероятно, они думают, что в такое неспокойное время, как наше, умение бегать — не самое плохое качество и может принести пользу.

Я бегала под беспощаднейшим солнцем на свете, бегала даже по сковавшему лагерь первому снегу, оставляя за собой смерзшиеся следы. Бегала, не обращая внимания на детей, которые сначала высмеивали меня, а потом, бывало, пытались следовать за мной, словно я устремлялась к какому-то тайнику с едой, в некое прекрасное место, существовавшее сразу за пределами их ограниченного мирка. Я никогда никому не пыталась это объяснить, но понимаю, что именно в движении ощущаю себя наиболее защищенной и счастливой. В эти моменты мое тело чувствует, что принадлежит мне, а не чужим представлениям о том, какой я должна быть. И когда у нас отняли все остальное — и дом, и доходы, и моего старшего брата, — это пропитывающее меня ощущение остается со мной. Каждый шаг заключает в себе молчаливую надежду, что я перемещаюсь в какое-то иное место, где моей семье будет лучше. Я будто разведчица, вышедшая вперед остальных, чтобы отыскать убежище, где мы сможем быть вместе и спокойно спать всю ночь, не просыпаясь при малейшем звуке. Не ожидать каждую минуту, что с неба вот-вот посыплются бомбы. Не рыскать по развалинам в поисках родных и близких, не сидеть при свете свечей в подвалах, уповая на помощь, которая никогда не придет. А еще мне порой в глубине души кажется, что если я буду быстро и долго бежать, то прибегу к Масуду, ушедшему на войну, хотя мне известно, что он погиб и тело его развеяно по ветру, так что и хоронить было нечего.

Подошвы моих кроссовок так истончились, что мне чудилось, будто я бегу босиком, и когда я мчалась по потрескавшимся и разъезженным дорогам, то поднимала ногами маленькие облачка красной пыли. Сейчас у меня новые кроссовки. И нам уже ничто не угрожает. Но мы живем в городе, о существовании которого я раньше даже не подозревала и который каждый день напоминает мне, что это не моя родина. Я здесь с отцом, матерью и маленьким братом Иссамом, который каждый вечер спрашивает, когда мы вернемся и дожидается ли нас Масуд. Мы попытаемся начать тут новую жизнь, но никогда не перестанем надеяться вернуться, когда шрамы войны заживут и все будет восстановлено. Мы прибыли в рамках так называемой Программы переселения уязвимых лиц и очень признательны благотворителям, но уязвимыми нас сделала война, а не наши собственные поступки. Раньше у нас были небольшой ресторан и пекарня, уважение соседей и общества в целом, а теперь мы очутились в новом мире, созданном для нас благотворителями. Но в этом мире существует и обида.

Все словно сговорились, чтобы постоянно напоминать нам о том, что мы чужаки: и доброжелатели, выказывающие деятельное участие и неизменную приветливость, и те, кто подозрительно косится на нас и перебрасывается в нашем присутствии репликами, которые я, со своим знанием английского, вполне способна понять, хотя местное произношение заметно отличается от того, которое мне знакомо. Но самые неизбежные напоминания — это небо и солнце, под которыми я бегаю в этой своей новой жизни. Солнце в основном отсутствует или прячется за облаками, будто соглядатай, шпионящий за миром, что раскинулся внизу. А небо имеет весьма отдаленное сходство с тем, под которым я когда-то обитала, словно из него выщелочили всю насыщенность цвета, так что ныне оно походит на сильно выцветший флаг — потрепанную ветрами память о себе прежнем.

Я знаю, что на пробежках внимание привлекает именно мой хиджаб, хотя он часть меня и моих убеждений. Люди смотрят на него так, точно он для них загадка, а некоторые, по непонятной мне причине, считают его проявлением неуважения к ним и к их убеждениям. Бывает, мое появление встречают улюлюканьем, обзывают разными словами, а один мужчина даже оскорбил меня, судя по всему, решив, будто я из Пакистана. Вот почему я в основном бегаю ранним утром по прогулочной дорожке вдоль берега, где встречаются только редкие собачники и другие бегуны. Мне нравятся река, рассвет, медленно пробуждающий ее к жизни, окаймляющие ее деревья, бодрящая свежесть воздуха. Иногда я даже нахожу в себе силы думать о Масуде, не бередя душевную рану; я вспоминаю, как ранним утром он ходил на рынок и покупал для нас фалафель, который мы съедали, устроившись на траве в местном парке. Потом мы запускали воздушного змея, которого Масуд сделал сам, и я удивлялась, как такие могучие руки способны сотворить что-то настолько легкое. А брат, конечно, дразнил меня, уверяя, что, если я не буду крепко держать бечевку, змей поднимет меня высоко в воздух и ему придется сказать маме, что меня унесло ветром.

По берегам реки поют птицы, а однажды я видела двух лебедей. В эти минуты мне нравится представлять воздушного змея, который уносит изувеченное тело брата к свету, к жизни. Пусть Масуд еще раз вдохнет чистейший воздух, почувствует, как солнце согревает его лицо, и сможет улыбнуться и сказать мне, что все будет хорошо. Сверкает водная гладь, и если бы я остановилась и наклонилась над ней, то увидела бы свое отражение. Но течение медленное, сонное, а мне необходимо продолжать двигаться, бежать, пока я не доберусь до какого-то другого места, отличного от того, в котором я сейчас нахожусь.

Я предпочитаю бегать самостоятельно, в тишине, не отвлекаясь на музыку или разговоры, поэтому не хотела присоединяться к группе, но женщина, руководящая занятиями, настаивала с таким энтузиазмом, что я не смогла отказаться. Все очень дружелюбны, но я хочу только бегать, бегать, бегать, пока не избавлюсь от мучительных мыслей, преследующих меня, пока не обрету способность вспоминать хорошие вещи, которые помогут создать настоящий дом и найти свое собственное место в мире, а не то, которое отводится уязвимым. Я не хочу перемежать бег ходьбой, мешать себе разговорами. Пошла уже четвертая неделя, и ходьба, сменяющая пятиминутные пробежки, кажется мне пустой тратой времени, дыхания в моих легких, мечтаний в моей голове и будущего, к которому я так отчаянно стремлюсь.