Глава вторая: Викентий Брынзарь

Ты всегда говоришь себе: «Я брошу, когда начну сдавать». И вот однажды ты просыпаешься и понимаешь, что уже сдал.

Шугар Рэй Робинсон

Мы находимся в спортклубе «Титаниум». Несмотря на то, что сейчас два часа дня, зал пуст. Никто не занимается на тренажерах и не ходит по беговым дорожкам. Даже девочкам на рецепции разрешили покинуть рабочее место, потому что они, как и все, сгорали от нетерпения увидеть бой, который проходил в одном из залов для групповых программ. Там, на боксёрском ринге, сражались мы. Я и молодой боксёр с короткой стрижкой и мощным телосложением. Он был в другой весовой категории, но меня это не пугало. Каждый раз, когда противник наносил удар, — я моментально отвечал.

Моё преимущество было очевидным, поэтому бой решился во втором раунде. Противник лежал без сознания. В это время тренер неловко перелез через канаты и по традиции обнял меня. Его лицо было прорезано морщинами, а на голове почти не осталось волос.

— Я же говорил… последние неудачи — это пустяк. Конечно, пустяк! Али, Тайсон… они все проигрывали. Но потом всё равно возвращались. Я же говорил тебе, помнишь? — спросил тренер.

— Помню.

Я протёр лицо и увидел девочку с рецепции. Она смотрела на меня блестящими глазами, в то время как её парень всё ещё лежал на ринге. Когда я прошел мимо, девушка шепнула: «Дождись меня в раздевалке». Ей было лет двадцать, но выглядела она старше (за счёт огромной груди и ранних морщинок). Несмотря на это, мне очень хотелось «дождаться её». За то время, что я провёл в душе, мой соперник успел очнуться, переодеться и пойти домой. Его девушка вела себя осторожно. Она появилась в раздевалке только после того, как убедилась, что, кроме меня, здесь никого нет. Я уже оделся и начал собирать вещи, когда её нежные руки обхватили мой торс.

— Ты зря оделся, — сказала белокурая бестия с непрокрашенными корнями и повалила меня на гимнастическую скамейку.

— А если кто-нибудь зайдёт? Или твой парень узнает?

— Я заперла дверь. А насчёт парня ты не волнуйся. Мне нужен победитель, а не тот, кто валяется на ринге, — ответила девушка и погладила мою бритую голову.

Она медленно раздевала меня с игривой улыбкой на лице. Перед этим не устоял бы ни один мужчина, поэтому я схватил её за волосы и поцеловал в шею. Её огромная грудь сводила меня с ума, и, когда мои губы впились в неё, всё вокруг захлестнул туман. Больше не было ни раздевалки, ни девочки с рецепции. Только темнота. А в темноте — возбуждённый сорокалетний мужик, проснувшийся в холодном поту.

Из соседней комнаты доносятся крики. Нормальный человек поспешил бы, но мне это ни к чему. Я знаю причину этих криков, и это далеко не первая ночь, когда они лишают меня сна. Я включаю свет, надеваю шорты, иду в зал. Источник шума должен быть там. Картина в гостиной многим показалась бы странной, но не мне. Я уже привык видеть, как пожилая женщина в ночной рубашке бьётся в закрытую дверь балкона и орёт дурным голосом:

— Помогите! Помогите, люди добрые! Пожалуйста, позвоните в милицию! Прошу вас!!

Её взгляд растерян, кожа иссохла, руки разодраны в кровь. Я включаю свет. Женщина оборачивается. Она смотрит с презрением и задаёт свои стандартные вопросы:

— Где Вика? Где мой сын Викентий? Куда вы его отвезли?

— Успокойтесь, Наталья Максимовна. Ваш сын в лагере. Помните, мы говорили об этом? Меня зовут Виктор, моя задача — присматривать за вами.

— Это не так… я знаю, вы что-то с ним сделали! Вы что-то сделали с моим мальчиком!! — сказала женщина и принялась дальше тянуть дверную ручку.

Волноваться незачем: балкон закрыт на замок. Чтобы не напугать женщину, приходится красться. Оказавшись достаточно близко, я хватаю её за плечи и тащу в спальню. «Угомони свою припадочную!» — орёт один из соседей в разбитое окно. Старуха дерётся, кусается и извивается, как змея, но отпускать её опасно. Я говорю ей, что всё в порядке, но в душе корю себя за то, что не купил пачку димедрола и не скормил ей пару таблеток за ужином.

И вот мы в спальне. Я подпираю дверную ручку стулом и долго втираю женщине историю о том, что её сын уехал в лагерь, а меня наняли следить за ней. «Вы не помните, как сами предложили мне присмотреть за вами?» — говорю я, пока она ошарашенно смотрит в мои глаза. Если бы у неё осталось чуть больше рассудка, женщина поняла бы, что её «маленькому» Викентию уже тридцать шесть лет и он, мягко говоря, староват для лагерей.

Я столько раз пытался апеллировать к остаткам её логики, столько раз говорил ей: «Твой сын прямо здесь, мама! Неужели ты меня не узнаёшь?» Но она так и не узнала меня. Ни разу. Однажды меня это так задело, что я упал на колени и заплакал. И что она сделала? Воспользовалась случаем и выбежала из квартиры. С тех пор я перестал видеть в ней человека. Для меня она превратилась в животное, стала моим питомцем, которого надо кормить и периодически выгуливать. В основном Наталья Максимовна вела себя тихо и почти не разговаривала. Иногда, будучи в хорошем настроении, женщина подзывала меня к себе и показывала фотографии сына, которым я наигранно удивлялся. А иногда, когда болезнь одолевала её, у неё случались приступы ярости. Она кричала, плакала, рвалась из комнаты и умоляла вернуть ей сына, а я… Я думал о том, сколько времени осталось на сон.

Чтобы ужиться с матерью и не травмировать её психику, я разработал несколько правил:

1) Не называть себя Викентий.

2) Не повышать голос.

3) Не пререкаться.

4) Не отвечать на агрессию.

5) Не оставлять колющие и режущие предметы на виду.

6) Не оставлять ключи в дверях и всегда запирать балкон.

И всё-таки я жалок. Обвиняю в своих проблемах пожилую женщину, страдающую маразмом. Нормальный сын отправил бы мать в лечебницу, но мне это не по карману. Лучше взять рецепт на димедрол и наблюдать, как мама медленно теряет рассудок. Поэтому она права, что не узнаёт меня. Я не достоин называться её сыном.

Наталья Максимовна заснула только под утро. Она легла на кровать, отвернулась и начала плакать. А потом заснула. Я смотрел на неё и думал: «Вот бы она не проснулась». Подобные мысли посещают меня каждый вечер. Иногда мне даже снится её смерть. Звучит чудовищно, но… в моих снах она хотя бы не мучается. Просто закрывает глаза и перестаёт дышать.

Так или иначе, на сегодня моё дело сделано. Я ложусь на голубой диван с мотоциклистами, сгибаю колени (чтобы ноги не свисали), но не могу уснуть. Сегодня гоночное ложе кажется мне каким-то особенно жестким. Жаль, что димедрола нет. Я встаю и иду на балкон. Через разбитое окно открывается вид на чёрный пол и ржавые куски метала. Только это осталось от виноградной лозы и кованой решётки после пожара, который случился где-то полгода назад. Жаль, что в тот день вся квартира не сгорела к чертям. Вместе с фотографиями в деревянных рамочках, вместе с бесчисленными книгами, вместе с грёбаным диваном и советским холодильником. Вместе со мной и матерью, которая тогда спала. Сейчас мысли о самоубийстве не пугали меня. На самом деле я бы с большим удовольствием перерезал себе горло и захлебнулся бы в собственной крови. Но тогда кто будет следить за мамой? Если во мне и осталось хоть что-то человеческое, так это чувство долга. Неоплаченного долга.

Уже семь. Самое время умыться и позавтракать. Я иду в ванную, сажусь на поломанную стиральную машину, которую давно стоит выкинуть, и чищу зубы. Мой взгляд устремлён на уродливое отражение в зеркале. С каждой секундой отвращение к самому себе возрастает. Мне вдруг вспомнилось, каким красивым я был, когда впервые вышел в ринг: длинные волосы, новенькие шорты, воля к жизни в глазах. Теперь моя внешность — шарж, кривое отражение прошлого. Недаром мать не узнаёт меня…

Я резко ударил по стеклу. Зеркало потрескалось и запачкалось кровью, но этого мало. Я всё бью и бью, пока мельчайший осколок не падает в умывальник.