Зазвонил телефон, секретарша ответила: «Сию минуту, сеньор директор. — Повесила трубку и повернулась ко мне: — Сеньора Лонхинес, следуйте за мной, пожалуйста». Она распахнула передо мной дверь кабинета и пропустила внутрь. Директор ждал меня стоя. Вид у него был еще более элегантный, чем у секретарши. Лет пятидесяти, высокий, стройный, густые волосы, седая прядь на лбу. Явно сшитый на заказ костюм из очень хорошей ткани. Безупречный галстук. Не так себе представляешь директора тюрьмы. «Благодарю вас, Марина, что приняли мое приглашение. Меня зовут Франсиско Моралес, но вы можете звать меня Панчо».
Секретарша вышла и закрыла за собой дверь. Директор показал на столик, где стояла бутылка «Courvoisier XO Imperial». «Не желаете коньячку?» Я покачала головой. Вполне в стиле коррумпированных мексиканских политиков — дорогой коньяк и импортные бокалы как мини-проявление власти. А как макси-проявление — платиновые часы «Vacheron Constantin Patrimony» у него на запястье.
«Я большой поклонник вашего творчества», — внезапно сказал он. Я сначала даже не поняла. Что тюремный функционер может знать об особенностях моего танца? Лапшу вешает. «Знакомы с моими постановками?» — недоверчиво спросила я.
Он улыбнулся: «Конечно. Когда я был послом в Бельгии, видел кое-что из того, что вы ставили с Люсьеном Рамо. Но вы тогда были еще очень молоды». Все это какой-то абсурд. «Вы были послом?» — «Да, Марина. Послом в Бельгии и в Нидерландах, а также в Португалии, Швеции и Израиле. А еще дважды был сенатором. Ну и федеральным депутатом, и замминистра. — Панчо заметил мое замешательство: — Вы, наверное, задаетесь вопросом, как я попал сюда. Сказал и сделал нечто, что не понравилось господину президенту, и меня, вместо того чтобы наказать назначением в Гондурас, отправили на этот мелкий пост. Как вы знаете, политика — штука причудливая».
Я поняла, откуда этот коньяк, часы за миллион песо, шелковый галстук. Он динозавр от политики. Наверное, купается в неправедно нажитых деньгах. Вся эта сладкая речь типична для коррупционеров, стремящихся скрыть свое недостойное поведение. Как бы они ни щеголяли манерами, все равно остаются волками в овечьей шкуре. «Ваша профессиональная траектория впечатляет, директор», — сказала я, памятуя, что политики обожают лесть. «Панчо, зовите меня Панчо». Его вежливость окончательно сбивала меня с толку. «Простите, Панчо, а зачем вы меня вызвали?» Он снова улыбнулся: «У нас ведь есть общие друзья, Марина. Да тот же Люсьен — я несколько раз приглашал его отужинать в резиденции посла. Очень приятный, кстати, человек». Мне стало неловко. Вернулись мысли о возможном вымогательстве. «Я все еще не понимаю, зачем я здесь, Панчо», — сказала я, упирая на «Панчо». Он сел рядом со мной: «Я вызвал вас, чтобы предупредить, Марина. Думаю, вы не знаете, с кем связались и во что впутались». Я чуть было не ответила: «А вам-то какое дело?» Но сдержалась. Слишком много Панчо про меня знал. «О чем вы говорите?» — притворно невинно спросила я. «Марина, мы, конечно, можем валять дурака и притворяться, будто не знаем, о чем идет речь. А можем взять быка за рога и поговорить откровенно». Я промолчала. Да, бык, которого следовало взять за рога, определенно имелся. «У вас же семья, трое чудесных деток, успешная карьера, прекрасный дом в Сан-Анхеле и уважаемый в финансовом мире муж. Я прекрасно понимаю, что у женщины может случиться роман на стороне. Но почему с таким типом, как Уистлик?»
Да уж, господин посол, наказанный должностью в заднице заднего мира, действительно много про меня знает. Я легкая добыча для любых его намерений. «Понимаю, о чем вы, сеньор директор, — на сей раз я подчеркнула «сеньор директор». «Панчо» и любых других проявлений доверия теперь следует избегать. — Но любовь загадочна, и наш выбор порой непонятен даже нам самим». Он ехидно улыбнулся и проговорил отеческим тоном: «Какая красивая замена слову „идиотизм”. Марина, вы хоть знаете, за что сидит в тюрьме сеньор Уистлик?» Этот придурок считает меня малолетней девчонкой — или идиоткой, он сам сказал. «Да, знаю», — твердо ответила я. «А я вот сомневаюсь, что знаете, — продолжал Панчо. — Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес заживо сжег своего отца, восстанавливающегося после тяжелой болезни. Он облил его, сидящего в инвалидном кресле, бензином и поджег. Отсидел за это убийство пятнадцать лет и вышел на свободу. И знаете что? Очень зря его выпустили. Оказавшись на свободе, этот психопат немедленно убил девятнадцатилетнего юношу и капитана федеральной полиции. Он вам про это рассказывал?» Я кивнула. Он взглянул на меня с изумлением: «И все равно спите с ним, зная, что он убийца и вас тоже может убить при малейшей провокации?» Не стану же я ему объяснять, что целиком и полностью доверяю Хосе Куаутемоку. «Только я решаю, с кем мне спать, а с кем нет», — высокомерно сказала я. Он пристально уставился на меня. Сейчас нанесет удар. Я думала, он затребует непомерную сумму денег под угрозой рассказать Клаудио о моем романе. Святая наивность! Я совершенно не ожидала дальнейшего поворота событий. Он склонился ко мне и медоточивым голосом произнес: «Я могу предложить тебе гораздо больше, Марина». Я честно не понимала, что он пытается сказать и чего хочет. «О чем вы, директор?» Он улыбнулся: «Марина, если уж тебе необходим любовник, то пусть это будет кто-то стоящий. Такой мужчина, как я». С чего это, интересно, этот кретин решил, что он стоящий? Меня чуть не вырвало. Черт! Черт! Черт! Как я не догадалась? Все равно ведь рано или поздно кто-нибудь ко мне бы подкатил — не он, так другой. «Благодарю вас, но я ни в чем не нуждаюсь». Он опять ехидно улыбнулся: «Мне кажется, ты не понимаешь, Марина. Одно дело, если тебя застукают с мужчиной твоего круга. Другое — если с представителем отбросов общества».
Я постаралась не нервничать. Я в его власти. Видео, фотографии, записи в журнале посещений, свидетели. Он вполне способен стереть меня в порошок. Мне нужно выпутаться как можно элегантнее. «Мы же с вами совсем не знакомы, директор. Я впервые вас вижу. Хотелось бы…» Он прервал меня, положив свою руку на мою. Я инстинктивно отодвинула руку. «Мы можем увидеться где-нибудь не здесь. Поговорить, познакомиться. Вот увидишь, я лучше, чем ты обо мне думаешь». Приехали. Весть мир говорит о #МеТоо, и вот оно докатилось и до меня — в худшем из возможных вариантов. «Я люблю… — Я чуть было не сказала «Хосе Куаутемока». — …Клаудио, своего мужа». Это его не смутило. «У меня есть предложение. Давай встретимся пару раз, куда-нибудь сходим. Лучше начнем понимать друг друга. Позвони Люсьену — он хорошо меня знает, расскажет, что я за человек. А пока, чтобы твой любовник тебя не отвлекал, я запрещаю тебе приходить в тюрьму. И если откажешься со мной встречаться, он отправится в одиночку. У обоих дурь из головы повыветрится в два счета».
Я чуть было не дала ему пощечину. Но это было бы ошибкой. Одно неверное движение — и он не только расскажет про мой роман Клаудио, но подвергнет Хосе Куаутемока одиночному заключению и ежедневным избиениям на неопределенный срок. Деваться было некуда. «Посмотрим», — только и сказала я. «Посмотрим, — повторил он и вручил мне карточку. — Вот мой номер телефона. Напиши сообщение, как только выйдешь из тюрьмы».
Он проводил меня до двери. И хотел на прощание поцеловать. Я ловко увернулась. Надзиратель повел меня к выходу. Я сказала, что у меня еще не кончилось время супружеского свидания и я хочу видеть своего бойфренда. «Простите, сеньорита, не положено». Не могу же я ворваться обратно к Панчо и наорать на него. Пришлось подчиниться.
Сеферино, какую семью ты хотел создать, уехав с хутора? Думал ли ты об идеале счастья: жена, дети, собака, собственный дом? Представлял ли, как мы открываем подарки под елкой и радостно обнимаемся? Или на твое понимание семьи повлияла крайняя нищета, в которой ты рос? Мне стало любопытно, отзывались ли в тебе эти рекламные ролики с белокурыми гринго, собирающимися у камина? Определили ли они твое видение личного будущего? Твои социально-политические идеи, безусловно, были противоположны той форме непрерывной колонизации, которой является мотивирующая реклама, но, возможно, ты воспринимал ее на подсознательном уровне — чего и добиваются рекламщики. Признайся, Сеферино, не может такого быть, чтобы эти идиллические образы, призванные транслировать теплоту и эмпатию, а также тронуть зрителя, не растопили твое сердечко. Наверняка ты жутко завидовал рождественским праздникам в белых буржуазных семьях. Забудь на минуту свой яростный настрой и скажи, не думал ли и ты когда-нибудь праздновать, бегая с детьми вокруг украшенной шарами елки, все в свитерах с узорами, мамочка и папочка довольно обозревают нажитое честным трудом — идеальная капиталистическая картинка. Возможно, именно этот скармливаемый нам образ мексиканского счастья и подвигнул тебя жениться на голубоглазой красотке-испаночке. Я наизусть помню всю эту петрушку про то, что нужно отомстить за изнасилование Малинче, но, может, ты попросту хотел стать таким же жизнерадостным и самодовольным блондином?
