На второй фотографии ты стоишь рядом с младшей сестрой. Она плачет. А ты, восьмилетний, смущенно смотришь в камеру. Видимо, вас что-то напугало. Бабушка с дедушкой не помнят, где и когда было сделано это фото. Позади вас виднеются домики, рассеянные по равнине. Дедушка говорит, что в таком месте не бывал. Я пытался его найти — не получилось.
На третьей ты сидишь на краю пропасти. Это место я как раз нашел, недалеко от вашего дома. Тебе, наверное, лет десять, а пропасть явно глубокая. Одно неосторожное движение — и тебе конец. Этот снимок — как метафора тебя: вечно на грани. Дедушка утверждает, что снимал мой двоюродный брат Хасин-то, одноразовым фотоаппаратом.
На четвертой ты, в серых брюках, белой рубашке и черных туфлях, стоишь в центре Пуэблы. Тебе примерно шестнадцать. Твой отец отлично помнит, как ее сделали: на полароид. Вы еще удивились, как быстро проявляется изображение. «Десять песо стоила», — вспоминал дедушка. Целое состояние для вас, но и повод был: вы праздновали твое поступление в педагогическое училище.
Почему-то ты никогда не показывал нам эти фотографии, единственные материальные следы твоего детства. Признаюсь, я был взволнован, увидев тебя в атмосфере бедности и безнадеги, ведь именно там ты и рос. Мне даже захотелось съездить к брату в тюрьму и показать ему снимки, но потом я передумал. Дурной тон — возить убийце фотографии убитого.
Какими бы получились снимки Хосе Куаутемока за пять минут до убийства и через пять минут после? Что изменилось бы в его выражении лица? Можно бы было усмотреть какие-то намерения в его жестах? Насколько радикально они бы отличались? Я точно знаю одно, папа: обаятельный и веселый Хосе Куаутемок, которого я знал, сгорел в том же костре, что и ты. В тот день мне пришлось разом схоронить двух покойников.
Мясной и Морковка решили, что будут поджидать поблизости от душевых и, когда белобрысый намылится, бросятся на него, как пираты на абордаж. Главная загвоздка — найти оружие. Ролекс выдал им две суперострые заточки, способные рассечь связки, разрезать мышцы, разрубить кости и вообще прошпилить человека насквозь. Сделаны они были из арматуры, и тот, кто их сделал, дело свое знал. Стоящая вещь. Помещались в ладони, но при надобности дошли бы до самого сердца. Другая проблема: в душевых ты только нагишом не вызовешь подозрений. Но куда тогда спрятать заточки? Заранее под плитку — не вариант. В полотенце — тоже не вариант. Надзиратели как раз для того полотенца и перетряхивают, чтобы никто ничего в душевые не проносил. И руки на входе нужно подымать и показывать. Надзирателя тоже не подкупишь, потом хлопот не оберешься. Да и Ролекс предупреждал: молчок, а то самих положим.
И тут Морковку осенило: «А если в жопу спрятать?» Мясной только посмеялся: «Сам себе суй. Ты-то привыкши. А я ни хрена себе туда совать не собираюсь». Морковка не отставал: «Мы их в чехлы упакуем, в перделку запустим и в душ. Булки сожмем, чтобы не выскользнули раньше времени. Никто и не заметит». Это Мясного все равно не вдохновило: «А давай ты заточку спрячешь, а я лучше его держать буду, пока ты режешь». Куда там. Хосе Куаутемок тот еще бугай, его вдвоем валить требуется. «Не, тогда другой способ искать надо. Не стану я тут, как пидор, с заточкой в жопе разгуливать».
Однако на следующее утро Мясной передумал: «Все же неплохая мысль, если разобраться». Морковка улыбнулся. У него плохих и не бывает. Он же не один день думал, как им подобраться к Хосе Куаутемоку, не вызывая подозрений. А кто станет подозревать двух голых мужиков в душевой?
Стали кумекать, как изготовить чехол, чтобы не повредить свою анисовку острыми заточками. Если чехол прорвется — прощай навсегда возможность посрать без душераздирающих воплей. От одной мысли, что острие прорвет их нежные внутренности, убийц пробрал озноб. Деликатный это вопрос для настоящих мужчин. Мясной никогда не мог понять, как это одному мужику может нравиться, что другой его имеет. Нет, нет и нет. Нот гуд. Если насильно, как их тогда в первый день отсидки, то понятно. Но добровольно?
Чехлы должны быть прочные. Чего доброго, еще заточки их прорвут, а заодно и выхлопную трубу. Плохонький материал не сгодится. Нужна кожа, вот только как, блин, ее раздобыть? Ремни на зоне под запретом, потому что зэки любят вешаться. Ботинки? Так жалко единственную пару. Да и охранники заподозрят, если они босиком шляться будут. Можно у других спереть, но трехэтажные разборки начнутся. Шмон по всем камерам, а как выяснят, кто играет в Деда Мороза, — газированной водой в нос, чтобы язык развязался, и на полгода в одиночку.
Морковка, который при всех умственных ограничениях был самым башковитым из двух, начал раздумывать, что могло бы им подойти. Пробовал даже из пластиковой бутылки, которую случайно нашел, чехол устроить. Ни хрена. Заточка вошла в пластик, словно скальпель в тощую ляжку. Наконец озарение наступило, когда Морковка смотрел, как зэки гоняют в футбол. Мяч! Ебучий круглый мяч. Их уже, конечно, не кожаными делают, но материал все равно прочный, хоть и синтетический.
После матча он, вроде как не при делах, вроде как размышляя, сколько ангелов помещается на булавочной головке, просочился в помещение для спортинвентаря. Бинго! Надзирателя поблизости не оказалось. Присмотрелся: куча баскетбольных мячей, футбольных, для американского футбола, и бейсбольных перчаток детского размера (зэки были такие мелкие, что взрослые перчатки с них сваливались). Мяч так просто не утащишь, а вот перчатку — пожалуй. Морковка схватил одну, засунул в штаны и умотал к себе в камеру.
Ночью в темноте ощупал. Годов семидесятых еще производства, из свиной кожи. Покоцанная, конечно, но из пальцев вполне можно чехлы сделать. Они толстые, и если заточку острым концом туда засунуть, то и кишка цела останется.
На ощупь же обрезал пальцы теми же заточками. Проверил, подходят ли. Как на заказ. Самую чуточку ушить бы только. Положил в раковину мокнуть, чтобы подсели. Утром проверил. Сунул внутрь заточки, покрутил. Не крутятся. За-е-бись. Да он, сука, гений. Осталось только в задницу их удачно вставить. Показал Мясному: «Совсем обурел? На член карлика похоже». Кстати, у самого Морковки он был и покороче, и потоньше. «Даже под наркотой такое себе не затолкаю», — заявил Мясной. «Да не ори ты», — шикнул на него Морковка. На аванс, выданный Ролексом, они проплатили себе камеру на двоих. Надзиратели считали, что они голубые. Ну, парочкой больше, парочкой меньше — по фигу. На самом деле они отбашляли, чтобы обсуждать свои планы без лишних ушей. «Смазка нужна, чтоб хорошо входил», — сказал Морковка, не обращая внимания на анальные сомнения товарища. Ничего похожего на аптеку, где можно было бы купить вазелин или лубриканты, в тюрьме не было (хотя многим не помешало бы). Так что придется импровизировать.
Мясной не успокаивался: «Серьезно, на меня не рассчитывай». Морковка рассердился, что говнюк с IQ, каку землеройки, ставит под сомнение его гениальную придумку. «Тогда сам кумекай, как его завалить. Скумекаешь — скажешь». Он создал идеальный план, а этого недоделанного мачо, видите ли, не устраивает. Подумаешь, свечу размером с сосиску в зад сунуть. Это ж не за просто так, а за деньги и славу. Если они порешают такую гориллу, как сивый, их престиж серьезно повысится.
После переклички они пошли завтракать. Взбешенный Морковка не желал разговаривать с Мясным. Он прошуровал прямиком к стойке, где выдавали пищу. Национальная комиссия по правам человека до грамма выверила размер порции и до калории питательную ценность всего, что давали заключенным. Все тюремные кухни должны были следовать этим нормам. В то утро на завтрак давали яйца в соусе из перца гуа-хильо с жареными кактусами, две тортильи, клубничный кисель и кусок авокадо. Звучит вкусно, а на самом деле та еще шняга. Яйца были омлетом из яичного порошка, перечный соус — из банки, просроченный, кактусы — списанные из супермаркетов, кисель — водичка с растительным жиром и вкусовой добавкой «клубника» для желе, а авокадо наполовину почернел.
