Признаюсь, Сеферино, просматривать твои работы, твои книги, твои вещи меня толкало отчасти нездоровое любопытство. Я хотел узнать тебя другого, более веселого, более распущенного. Ты был настолько пропитан сексом, что я ожидал обнаружить тайные письма к любовницам, воспоминания о походах в грязные бордели или, по крайней мере, подробное описание твоего всепоглощающего полового аппетита. Я уж было подумал, что наткнулся на сокровище, найдя в глубине ящика пачку писем (ты маниакально снимал копии со всех своих посланий). Жадно вчитался, надеясь докопаться до самых страшных твоих секретов. Ничего. Почти все письма были к коллегам. Я разочаровался. В них Сеферино представал не интересным и пикантным, а еще более скучным морализатором, чем в жизни. Ни единого упоминания о возможном посещении жриц любви в каком-нибудь особняке района Хуарес, — вместо этого обличительные речи против проституции как явления, извращающего две важнейшие, по твоему мнению, человеческие ценности: любовь и товарищество. Я чуть не расхохотался, читая. Тебе-то, чемпиону по жестокости, откуда про них знать?
Тогда я обратил свое нездоровое любопытство на нашу святую матушку. Такое самоотверженное служение тебе могло быть продиктовано чувством вины. Почти наверняка — берущей начало в тайной любви. Ревнивостью как таковой ты не отличался, а вот собственником был и желал всех и вся контролировать. Любил появляться из ниоткуда в самый неожиданный момент. «Никогда не позволяй другим просчитать твой следующий ход. Сбивай их с толку». Так, словно за шахматной доской, ты испытывал на нас свои теории власти. Если они срабатывали, применял их к иным сферам жизни. Если нет — продолжал эксперименты внутри семейного микрокосма в поисках более эффективных. (Некоторые твои советы оказались весьма полезны, следует признать. Я пользовался ими в бизнесе. Старался быть непредсказуемым, и это помогало. Другие не могли влиять на переменчивость моих позиций. Я предлагал одну сумму, через неделю — следующую, а еще через неделю — третью. Конкуренты сходили с ума и в конце концов уступали, лишь бы покончить с этой проклятой болтанкой. К тому времени я уже контролировал цену, форму оплаты и имел гарантии, что они не пойдут на попятный. Спасибо, Сеферино.)
На маме ты опробовал всю гамму методов контроля. Ты считал, что она не способна на измену, и знал, что ей никуда не деться с твоей орбиты. Время от времени являлся за ней куда угодно — к ее подругам или к бабушке, в супермаркет, в аптеку. Тебе нравилось привязывать ее к себе такими неожиданностями и постоянной слежкой.
Домработницы у нас не было, мама сама ходила за покупками и занималась всеми домашними делами. Вероятно, ей было нелегко таскать сумки с продуктами. Вследствие твоей любви к фасоли (пережиток нищего детства), рису и молоку мама два раза в неделю навьючивала на себя по меньшей мере пятнадцать кило, возвращаясь из супермаркета «Гигант» (прибавь сюда вес чечевицы, сыра, газировки, сахара, курицы, мяса, салата, брокколи и прочего). Иногда мы ходили с ней, но чаще она все-таки тащила все это одна (к счастью, мама была довольно сильная и крепкая — брать такси, чтобы проехать километр двести метров от магазина до дома, ты ей категорически запрещал. Как и закупаться в лавочке на углу, якобы несусветно дорогой. А все ради какой-то вшивой пары песо).
Мама всегда торопилась. Быстро уходила и еще быстрее возвращалась, чтобы ты не настиг ее где-нибудь на улице. Я задавался вопросом: не успела ли она в этих стремительных вылазках изменить тебе? Вынужденная вечно опасаться твоих засад, она, должно быть, основательно развила навыки ускользания. Она прекрасно знала твой вспыльчивый характер и понимала, что ты, узнай об измене, свободно мог убить и ее, и любовника. Могла ли она пойти на риск?
Я взялся шарить по ее ящикам с еще большим нетерпением, чем по твоим. Нашел только письма от родителей и открытки от испанской родни. Любовником или даже просто тайным поклонником и не пахло. Я был убежден, что под ее покорностью таились жаркие страсти, не хуже, чем у Анны Карениной. Но, сколько ни рылся, в ящиках больше ничего не нашлось.
Однажды я в шутку спросил у одной сотрудницы в офисе: «Где женщины прячут письма от любовников?» Она посмотрела на меня и улыбнулась. По улыбке этой замужней дамы я понял, что она изменяет или изменяла мужу. «В коробках из-под обуви. У нас их столько, что ни один мужчина не сумеет подступиться». У мамы были десятки обувных коробок (видимо, ты компенсировал свое скотское отношение, заваливая ее туфлями. Вы двое прямо-таки идеально вписывались в стереотип. Прекрасный способ смыть вину, что и говорить). Итак, я начал обыскивать мамину гардеробную. На успех не слишком надеялся. Но моя подруга была права: внутри очередного сапога лежал носок, а в него оказались завернуты шесть любовных писем.
Снова унижения на входе в тюрьму перед супружеским свиданием. Неоправданные досмотры, вымогательство, провокации. По-видимому, стратегия, чтобы вынудить меня арендовать люкс в отеле «Уэстин». Заплатить было бы проще всего, но я решила не уступать. Они меня не сломят — могут сколько угодно угрожать осмотром вагины на наличие наркотиков или шантажировать видео с камер наблюдения, запечатлевших мою измену. Все это — понты с целью запугивания. Я наивно полагала, что, видя мою несгибаемость, на третий или четвертый раз они утомятся и оставят меня в покое. Но я ошибалась. В тюрьмах никогда не перестают запугивать — наоборот, не жалеют на это новых сил.
Я полтора часа проходила кордоны безопасности. Отпечатки пальцев, фотографирование, ожидание в серых офисах, забитых пыльными бумагами, презрительные взгляды, сальные замечания, насмешки. Девочка из хорошей семьи строит из себя прожженную, но они попрожженнее меня будут. Они стремились переполнить чашу моего терпения, измывались как могли. У меня на лбу было написано «деньги», и они не собирались отступаться, покуда не выдоят меня. Наконец меня провели в комнатку для свиданий — нарочно самыми мерзкими путями. Десятки заключенных пожирали меня глазами. Я решительно шагала вперед, стараясь не обращать внимания на вульгарные выкрики и попытки меня облапать. Надзиратели не считали нужным скрывать, что меня мучают специально: «Эх, беляночка. Вот что бывает, когда не идешь навстречу».
Они ушли, а я осталась стоять у порога той же комнаты, что в прошлый раз. Из-за проволочек наше время перенеслось с одиннадцати на двенадцать. И женщины в этот раз были новые. Одна — совсем юная и с двумя маленькими детьми, примерно года и двух с половиной лет от роду. Самой ей вряд ли было больше восемнадцати. Красивая, изящной формы лицо, янтарные глаза. Она вежливо поздоровалась: «Добрый день, сеньора. Как поживаете?» — «Хорошо, — ответила я и перешла коридор, поболтать с ней. — Как тебя зовут?» — «Дайан». Мне в моей буржуазной голове послышалось «Диана». «Как принцессу?» Она рассмеялась и помотала головой. «Все так спрашивают, — сказала она. И произнесла по буквам: — Д-а-й-а-н». Я улыбнулась. Детей звали Моррис (я думала, Морис) и Пиер (я думала, Пьер). Это я заключила из татуировок у нее на предплечьях. Она пришла к мужу, осужденному за вооруженное ограбление. «Он вправду виновен?» — спросила я. «Вообще-то, да. Его повязали, когда он на светофоре часы у одного старпера снял. Детей-то кормить надо. — Тут она увидела мужа издалека: — Вон он идет». Такой же молодой, как она. Тщедушный, смуглый, гладкие волосы. Он приветливо поздоровался: «Добрый день». Я представилась: «Марина, очень приятно». Он пожал мне руку: «Йон Карлос, рад познакомиться, сеньора». Они с детьми вошли в комнату и закрылись. Три минуты спустя раздались стоны Дайан.
Йон Карлос принадлежал к огромной армии оборванцев, грабящих людей в пробках. Таких, по мнению моих одноклассниц из католической школы, следовало расстреливать.
«Нужно изничтожить эту прорву воров, убийц и насильников. Иначе в нашей стране никогда ничего не будет», — высказалась одна на встрече выпускников. Большинство — кроме меня и еще двух девочек — согласилось. Левачки-бунтарки — так нас обозвали. Мне стыдно признаваться, но, когда сумочку попытались вырвать у моей мамы, я тоже предложила убивать таких на месте. Без суда, без защиты, без раздумий. Казнить, как только попадутся с поличным. Нулевая толерантность. Теперь я сгорала от стыда при одной мысли об этом. Фашизм живет внутри нас помимо нашей воли.
