Не все ученики мастерской умели читать и писать. Неграмотных она мотивировала просто рассказывать свои истории. Они диктовали текст, а Хосе Куаутемок или Хулиан подправляли порядок слов и фраз, чтобы лучше читалось.
В этот раз я почувствовала, что на меня уставились десятки глаз. Как и говорил Альберто, тюрьма оказалась вселенной взглядов. Никто не обронил ни единой непристойности, не отпустил ни одного сомнительного комплимента. Видимо, четверо телохранителей производили впечатление.
Помещение, где проводилась мастерская, находилось во флигеле корпуса камер. Рядом отдельное здание библиотеки, спонсируемой фондом. Педро и Хулиан показали мне ее. Библиотека меня просто потрясла: двадцать тысяч томов, пожертвованных десятком издательств и тщательно, с большим вкусом отобранных. Если не знать, и не скажешь, что это тюремная библиотека. Просторная, светлая, с кожаными креслами, со столами для чтения. Минималистичное сооружение из стали, стекла и бетона легко могло потягаться с современными архитектурными сооружениями европейских столиц.
Через большое окно я увидела, как заключенные входят в аудиторию. Хосе Куаутемок выделялся ростом. При виде него я засмущалась, как школьница. Трудно было его не заметить, ох как трудно. Неловко признаться, но накануне я набрала номер, который он мне оставил. Я надеялась услышать его голос, но услышала: «Абонент, которому вы звоните, находится вне зоны действия сети». Я снова набрала. Снова вне зоны. И удивилась собственной подростковой взволнованности. Я чувствовала себя идиоткой. С чего мне вообще пришло в голову звонить на зэковский номер?
Я сидела напротив Хосе Куаутемока. Ничто в нем не выдавало убийцу. Он часто улыбался и высказывал много дельных замечаний о текстах, которые читали его товарищи. (Остальные тоже брали слово, но выражались куда более неуклюже. Видно было, что пробелы в образовании и недостаток общей культуры мешают им вникнуть глубже. Хотя их анализ тоже был небезынтересен.) Взгляды заключенных на жизнь и искусство отличались наивностью, но и поражали новизной. В их произведениях заключалась такая сила и такая оригинальность, которые и не снились писакам, воображавшим себя полновластными хозяевами мексиканской литературы, единственными достойными претендентами на признание, гранты и премии. Хулиан отказывал этим мягкотелым писателям в уважении. Их вообще можно было сразу сбрасывать со счетов, поскольку темы их никогда не бывали значительны, а мысль была лишена размаха, несмотря на идеальную поэтическую и стилистическую упаковку. Он предпочитал шершавую прозу преступников пустопорожним стилизациям и прочему рококо. Или, как это называл Рикардо Гарибай, слабосильной красивости мексиканской литературы.
После выступления заключенного по имени Фиденсио Хулиан захотел услышать мое мнение. Я пришла в ужас, потому что была не готова высказываться на этот счет. Пролепетала в ответ: «Очень трогательна его любовь к собаке…» — и на этом мои мысли закончились. «Почему?» — не дал мне замолчать Хулиан. «Потому что собака означает дружбу, которая…» — и тут я снова умолкла, боясь, что сейчас скачусь в сплошные банальности. Что могла сказать такая женщина, как я, таким мужчинам, как они? Повисло молчание, и вдруг на помощь мне пришел Хосе Куаутемок. «Наша индивидуальность зависит от связей, которые мы создаем; неважно — с людьми или с животными. Мы — те, с кем мы общаемся», — веско сказал он. Тоже не бог весть какой глубины сентенция. Но все равно формулировка гораздо лучше моих затасканных аргументов. Хулиан снова пошел в бой: «Ты с этим согласна, Марина?» Я судорожно вздохнула. Папа всегда советовал мне: «Прежде чем заговорить, сделай хороший вдох, чтобы кислород попал к мозгу». Заключенные уставились на меня с любопытством. «Коллега прав, — сказала я, избегая называть Хосе Куаутемока по имени, — наша индивидуальность бывает искалечена, когда мы теряем близкое существо. Я говорю это по собственному опыту». — «Какому именно опыту?» — спросил Хулиан. «Смерть отца», — ответила я. Наступило молчание. «Я понимаю, о чем ты», — сказал Хосе Куаутемок. По какой-то причине молчание сделалось еще более неловким, чем прежде. Только некоторое время спустя я поняла, что в этом замечании крылась ирония.
Чтения продолжались, и скоро очередь дошла до Хосе Куаутемока. Он раскрыл папку, достал несколько напечатанных листочков, откашлялся и начал: «Манифест… Эта страна делится надвое: на тех, кто боится, и тех, кто в ярости. Вы, буржуи, боитесь. Боитесь лишиться своих драгоценностей, дорогих часов, мобильников. Боитесь, что ваших дочерей изнасилуют…» Пока он читал, у меня закружилась голова. Каждое слово было как удар кинжала, направленный против такой женщины, как я, против моей семьи, моих друзей, моих близких. Вместе эти слова вызывали у меня тошноту, боль, замешательство, тревогу. Хосе Куаутемок был прав. Мой класс умирал от страха.
Некоторые слушатели посмеивались. «Манифест» казался им очень забавным. Строчку «Мы размножаемся, как крысы» встретили шумным ликованием. Если так думают миллионы бедняков по всей стране, революция неизбежна.
Хосе Куаутемок дочитал, и мы с Педро переглянулись. «Манифест» — камень в наш с ним огород. Как реагировать на эту лавину, сметающую мой удобный и безопасный, милый искусственный мир? Эти слова застрянут во мне на долгие дни, на месяцы. Я не смогу вернуться к своей всегдашней жизни и не думать о разящих фразах. Разве возможно рассказывать сказки детям, зная, что в мире куда больше волков, чем Красных Шапочек?
Хулиан собирался передать слово следующему, но тут Хосе Куаутемок перебил его: «Извини, я написал небольшой текст под впечатлением от балета, который мы видели на днях, и хотел бы прочесть его, пока Марина здесь». Хулиан кивнул. Хосе Куаутемок достал еще один листок из папки и зачитал: «В алом потоке, несущемся из женской утробы, плавают трупы тех, кто мог бы родиться и не родился. Жилка за жилкой, пять или шесть дней подряд они срываются в плавание. Пытаются ухватиться за ту, что могла бы стать их матерью, но все равно падают в никуда. С ними уходят надежды, уходит свет. Женщины закрывают глаза, с болью смотрят внутрь себя и в изумлении обнаруживают в глубине биение жизни. Она притаилась там и ждет своего часа. И тогда каждая женщина понимает, что чудо жизни питается реками ее крови».
Хосе Куаутемок замолчал. На этот раз никто не смеялся.
У меня в горле встал ком. Хосе Куаутемок положил лист на стол и поднял лицо ко мне.
Военные понимали, что, если они передадут Хосе Куаутемока гражданским властям штата, тот и наносекунды не проживет. «Самые Другие» глубоко запустили щупальца в местную полицию. Существовал также риск, что его уберут федералы.
Вряд ли им очень понравилось, что их человека отправили на тот свет, хотя, по чесноку, мертвый Галисия сильно облегчал жизнь высокому начальству. Он ведь совсем ссучился. Брал на хранение грузы «небесной перхотки», предупреждал картели о готовящихся против них операциях, вступал в сговоры с неразборчивыми политиками, защищавшими наркобандитов, требовал свою долю с рэкетиров, с нелегальных проводников через границу и даже с похитителей людей. На всех стульях одной жопой сидел, козлина. Начальство его терпело, потому что контролировал он вверенные ему города довольно ловко. Умел замерять температуру преступной деятельности и, когда дело начинало пахнуть жареным, договаривался, сторговывался, словом, знал, когда пора действовать. Но, ослепленный легким баблом, утратил нюх, то есть способность считывать сигналы.
Чтобы не заморачиваться, солдафоны запихали сивого в бронированный хаммер и отправили прямехонько в лапы федеральной судебной инстанции города Мехико. Если шавки Галисии пожелают прикончить его на зоне, это уже не их головная боль, хотя, по справедливости, капитан был такой падлой подколодной, что даже и билет покупать не стоит на поезд мести. Чего воду мутить, если потом начнется пинг-понг?
Я этого убил, а я в отместку того, а я тогда двоих, а я троих, и так до скончания времен.
