За ее микрорайоном следили особенно тщательно. Еще больше патрулей, полицейских, частной охраны. Уйма легавых. И повсюду камеры. Сотни камер. На каждом столбе коробочки и на каждых воротах. Неизвестно, кого больше охраняют — зэков в тюрьме или богатеев в хороших районах.

Темнело. Много пересудов о безопасности, подсматривание за всеми и вся, а фонарей нормальных сделать не могут. Редкие, да и тусклые. На самом деле это совет соседей так решил, чтобы сохранить «провинциальный дух квартала». Прямо как в нацистской Германии. Буколическое селение и тотальная слежка.

Прежде чем подобраться к дому Марины, он выждал, когда станет еще темнее. Сделал пару кругов, чтобы просчитать пути к отступлению. По дороге с ним поздоровался частный охранник, робокоп в черной форме, шлеме, бронежилете и с дубинкой: «Добрый вечер». «Good night», — ответил Хосе Куаутемок, на сей раз подражая Клинту Иствуду, Услышав это, охранник даже слегка поклонился. Предатель родины, подумал Хосе Куаутемок и пошел дальше.

К дому № 198 он пока старался не подходить. Решился в половине девятого. Нашел дом. Он и представить себе не мог, что Марина живет в особнячище таких размеров. Нервы так шалили, что он чуть было не раскаялся и не убежал. Обычно он уверен в себе, а тут сдрейфил, как какой-нибудь тинейджер.

Он достал телефон. Снова десятки пропущенных вызовов. И все от контакта «Мама». У копа, надо думать, была аллергия на материнскую любовь. Он по памяти набрал номер Марины. Несколько гудков. Никто не взял трубку. А если она так и не ответит? Что тогда делать? Постучаться и спросить ее? Или следить за домом до тех пор, пока она не выйдет, и тогда украсть, как его прадедушка украл прабабушку? Снова набрал. На сей раз она отклонила звонок. Еще раз. И, когда он уже совсем было отчаялся, раздался ее голос. Кошки на душе вдруг выдышали весь кислород. Он едва смог произнести: «Марина, это Хосе Куаутемок».

Прощение

Жизнь была у меня в руках, а я ее упустил. Я мог бы выпить ее, а вместо этого превратил в грязную лужу. Я больше не увижу свободы. Не поем в ресторане, не поеду на такси, не пройдусь по рынку, не поиграю с детьми, не свожу жену к доктору. Я буду здесь смотреть на те же самые лица, на те же самые стены. Буду дышать гнилым воздухом параши, потом моих сокамерников. Я лишил человека жизни и тем самым лишил жизни себя. И нет никакого, способа вернуть жизнь ему или мне. Ни один мертвец не стоит этой смерти заживо. Ничто не исправит миг выстрела, или удара ножом, или удара дубинкой.

Я раскаиваюсь не в том, что убил другого, а в том, что убил себя. Жизнь лежала передо мной и давала бесконечные возможности. Любить, наслаждаться, смеяться, работать. Я разбазарил ее и теперь тоскую по ней. У меня нет никаких надежд. Я просто буду ждать, когда смерть положит конец этому медленному умиранию. Я не решаюсь на самоубийство. Не хочу испытывать терпение Бога. Есть Он или нет — не хочу этого выяснять. Мне и так хватает наказания. Остается только ждать. Терпеть разрушение тела, пока оно не распадется на кусочки. Закрыть глаза за миг до последнего вздоха и пробормотать: «Прости». Попросить прощения у себя и у жизни, которую я упустил.

Луис Анхель Уррутиа Хименес

Заключенный № 47563-0

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство

Вечером, приняв душ и вздремнув, мы с Хосе Куаутемоком поднялись на крышу. Франсиско поставил там несколько лежаков и садовый стол со стульями. Горшки с новозеландским льном, свинчаткой и лавандой. Мадридская терраса с очагом и коллекцией чилийских вин на решетчатых полках в маленькой кирпичной пещерке. Для туристов, которые снимали дома Франсиско, аутентичность квартала должна была сочетаться с роскошью в деталях. Другие крыши являли собой хаос из телевизионных антенн, веревок для белья, пластмассовых цистерн, собак и хозяйственных пристроек. Идеальный фон для селфи, чтобы хвастаться в соцсетях, как ты не побоялся жить в таком районе.

С Хосе Куаутемоком я научилась ценить настоящее. Полное волнений и неожиданностей, но кипучее и яростное. Мое воспитание с детства было нацелено на будущее, только на будущее. Вся энергия уходила на преследование чего-то неосязаемого. Потому что в будущее, так или иначе, нужно верить: жить будущим — акт веры, ставка. Но теперь я предпочитала делать ставку на настоящее с любимым мужчиной. С ним мне не было скучно даже молчать. Его тело излучало яркий свет, мощь. И я говорю не о мышцах или размерах. Это было все равно что лежать рядом с волком или со львом. В Клаудио, несмотря на его финансовые успехи, чувствовался бычий, домашний дух. И я больше не хотела оставаться с ним.

Но ни в коем случае не собиралась отказываться от детей. Я стану сражаться за опеку изо всех моих сил. Они должны принять, что отныне я стану другой, не той нюней, к которой они привыкли. Я извлеку их из нездорового пузыря гиперопеки и сделаю из них более отважных, более дерзких, более готовых к драке людей. Больше не буду моментально потакать всем их капризам и не буду нагружать бессмысленными занятиями.

«Самое живое есть самое дикое», — утверждал Торо, и такими и будут мои дети: самыми живыми.

На закате район наполнился звуками. Собаки начали оглушительно передаиваться. Создавалось впечатление, что на каждом квадратном метре обитает по псу. В отличие от Сан-Анхеля, где все собаки воспитанные и сдержанные, поскольку их дрессировали подражатели Сесара Мильяна, знаменитого Переводчика с собачьего, и лишили всей собачьей природы. В Унидад-Модело лай никого не волновал. Мои соседи уже составили бы жалобу в совет района и, если бы это не подействовало, подали бы в суд.

Зазвучали голоса людей таких профессий, которые я давно считала исчезнувшими: продавцов засахаренного батата, продавцов птиц, старьевщиков, утильщиков, точильщиков, мороженщиков. Они перекрикивали лай. Шум как сущность квартала. Еще было слышно, как переговариваются хозяйки у булочной, как старшеклассники второй смены возвращаются из школы, как старики выходят подышать свежим воздухом на соседние крыши. Конечно, немец или японец не может не влюбиться в такой район. Жизнь во всем ее великолепии, без смягчающих фильтров, свойственных другим культурам.

На одной крыше я обнаружила телохранителя Франсиско, внимательно наблюдавшего за ближайшими переулками. Франсиско рассказал нам, какими путями отходить в случае появления полиции. По крышам добраться до телохранителя, и тот укажет дорогу дальше. Мы решили, что неделю пробудем в этом доме, потом на несколько дней переедем в другой и вернемся обратно.

Несмотря на шум, мы уснули на лежаках. В девять другой телохранитель поднялся сказать, что ужин готов. Мы сошли вниз. В столовой нас ждал Франсиско. Он рассказал, что встречался с Хоакином Сампьетро, знаменитым адвокатом по уголовным делам, чтобы тот рассмотрел наши дела и обдумал, какие могут быть варианты с точки зрения закона. У Хосе Куаутемока их было негусто: он почти наверняка садился обратно в тюрьму. А вот я, с помощью разных уловок и коррупционных схем, могла спастись от заключения. «Какова вероятность успеха, по мнению твоего адвоката?» — спросил Хосе Куаутемок. Франсиско улыбнулся своей заученной улыбкой и сказал не без иронии: «Сто процентов, если все будет хорошо, ноль процентов, если все будет плохо». И добавил: «Как только сможем, отправим вас подальше отсюда».

Она с ним. Наконец-то рядом с ним. На свободе. Кореша предупреждали, каким широким и неузнаваемым кажется мир после тюрьмы. Он прожил в городе чуть больше двадцати лет и многие улицы и проспекты помнил очень смутно.

Хосе Куаутемок был потерян, как девственность мальчика, обучавшегося у монахов-педофилов. Он не имел никакого факин представления, где находится. Куда, блин, их несет по городу. И все время боялся, что она сейчас скажет: «Иди на все четыре стороны, а я домоиньки». Но нет, его зазноба осталась с ним. Он начал верить в чудеса. Точнее, она уже давно была для него чудом. Поэтому он должен ей доказать, что этот пиз-дец — бросить все ради него — имеет смысл, что выход есть, что их ждет лучшее будущее.