И помру в луже поноса, голая, багровая, сгоревшая. «Сосредоточься, Марина».

Я снова села на кровати. Еще вчера я готова была пойти на смерть, лишь бы увидеться с ним. Вся из себя крутая прохаживалась перед спецназом, прямо по полю боя, рискуя получить пулю в голову. Откуда сейчас этот чертов страх? Хосе Куаутемок — мой мужчина. Всего несколько часов назад я призналась в этом Хулиану и Педро. Сказала им, что беззаветно люблю его. Или Хосе Куаутемоков два? Точно два. Тот, что в тюрьме, и тот, что на воле. И тот, что на воле, приводит меня в ужас.

У меня не так много вариантов. Хосе Куаутемок ждет меня на улице. Если я не пойду к нему, он, возможно, ворвется в дом за мной и уничтожит любого, кто встанет у него на пути. Бросить его я тоже не могу. Не далее как вчера я поклялась, что больше никогда его не покину. Разве можно так стремительно отказаться от клятвы? Но одно дело — сказать такое человеку, которому сидеть в тюрьме ближайшие почти пятьдесят лет, и совсем другое — тому, кто вдруг является к твоему дому и требует с ним бежать. К такому я не готова. Даже близко. Мой мозг буржуазной искательницы приключений такой возможности не предвидел. Я, конечно, всегда рада приключениям, но до известной степени. Львы — очень красивые животные, когда видишь их через стекло. А когда они вырываются из вольера — страшные.

Звонить Педро или нет? Просить помощи или нет? Спуститься в кухню, отправить детей по комнатам и признаться Клаудио в измене или нет? Сбежать с любимым мужчиной или нет? Тут я вспомнила про предложение Охада. «Танцедеи», моя карьера, моя страсть к танцу — все это представало в ту минуту далеким, почти недостижимым. В круговороте тревоги мой мир расфокусировался. Стал зыбким. В глазах снова потемнело. Опять захотелось в туалет. И снова затрясло с головы до ног, чтоб меня. Чертова Жизнь, надо же так выбить меня из седла.

Мысли расползались. Я не могла принять решение. Внизу моя семья, на улице Хосе Куаутемок, в животе тигр пожирает мои внутренности. Недаром Росалинда дель Росаль дала мне такой совет: «Я-то знаю, что такое безумие. Тебе туда не надо». Мне и вправду туда не надо. Я не могу туда. Не умею.

Нужно реагировать быстрее. Сейчас они доужинают и поднимутся ко мне. Нельзя же, чтобы они застали меня голой и в нервном ступоре. «Думай, Марина. Думай, черт тебя побери». По странному капризу мозга я обращалась к себе во втором лице. Выхода нет. Мне нужно пойти к нему. Уж лучше я выйду, чем он зайдет. Я с трудом поднялась. Мышцы затекли, ноги не держали. Тело словно чужое, словно подчиняется чьему-то другому мозгу. И от меня по-прежнему несет уксусом, потом и хлоркой.

Я доковыляла до ванной и попыталась одеться в то, в чем была. Временный паркинсон не облегчил мне задачу. Руки тряслись так, что я целую вечность застегивала пуговицы на рубашке и молнию на джинсах. Я слишком медленно все делаю. В гостиной послышались веселые голоса детей. Нужно торопиться.

Я взяла спортивную сумку и вошла в гардеробную Клаудио. Одежды у него было очень много, но он был крайне аккуратен и всегда держал все на своих местах. Если я заберу хоть что-нибудь, сразу нарушу идеальный порядок. Я выбрала тренировочные брюки, футболку, свитшот и спортивную куртку. Засунула в сумку, несколько раз глубоко вдохнула, чтобы унять дрожь, и вышла.

С Клаудио и детьми я столкнулась на лестнице. «Ты так и не пришла, а мы тебя ждали», — упрекнул меня Клаудио. «Мне срочно нужно в „Танцедеи"», — соврала я. Клаудио подозрительно посмотрел на меня: «В такой час?» — «Да, там скандал. Точнее, кое-что отпадное. Потом расскажу, но новости большие, — сказала я и приподняла спортивную сумку. — Я у тебя одолжила треники и кофту для репетиции». Я обернулась к детям. Они разулыбались. Я присела на корточки и обняла Мариано: «Я тебя очень люблю, сынок». К нам тут же весело приникли Клаудия и Даниела. «А мы тебя любим». Они снова посмеялись над тем, что я похожа на креветку. Даниела ухватила меня за шею. От ее пальцев остался след на красной коже. Это насмешило детей еще больше. А я обняла их еще крепче. Я не представляла себе жизни без них. Потому что любила больше жизни. Я чуть было не выпрямилась и не рассказала Клаудио всю правду. Я не могла оставить детей. Но я только спросила: «Уложишь их?» На минуту я испугалась, что он сейчас захочет поехать со мной, но он только мягко сказал: «Конечно, уложу, не волнуйся».

Я села в машину, открыла ворота и поскорее выехала, прежде чем шофер успел вызваться подвезти меня. Повернула налево и стала на обочине перевести дух. Возможно, я больше не увижу свою семью. Мне нестерпимо захотелось расплакаться, раскаяться и повернуть назад, но я совладала с собой. Дрожь сменилась дикой головной болью. Адреналин расширил сосуды мозга.

У нас был очень спокойный район. Мы жили на мощеной улице с круглосуточным видеонаблюдением. Вряд ли Хосе Куаутемок остался незамеченным. По внутренним правилам микрорайона, частная полиция должна была расспрашивать всякого незнакомца и просить его удалиться. Но, возможно, они решили, что белокурый и высокий Хосе Куаутемок из здешних, и просто не заметили его тюремную униформу. Преимущества белизны в расистской стране.

Я увидела, как вдалеке кто-то переходит улицу, и поехала туда. Это оказался не Хосе Куаутемок. Домработница вышла выгуливать собачонку — мелкую, уродливую, таких сейчас много. Освещение в этой части Сан-Анхеля было приглушенное, чтобы не нарушать нарочитую ауру провинциальности. Я искала в полумраке Хосе Куаутемока и не находила. Может, он испугался частых здесь патрульных машин и решил уйти.

Я припарковалась в конце улицы. Включила аварийку, чтобы он понял, что это я, и звук на телефоне. Стала ждать. Чтобы успокоиться, принялась вспоминать моменты рядом с ним. И не нашла никаких признаков того, что он может причинить вред мне или моей семье, никаких причин для тревоги. По крайней мере, я предпочла так думать.

Наконец он появился. Огромная фигура вынырнула из-за угла и направилась к моей машине. Он осторожно подошел и, убедившись, что это я, открыл дверь. Сел на переднее сиденье, захлопнул дверь. Видно было, что он волнуется. «Здорово», — сказал он и улыбнулся. Я тоже улыбнулась и потянулась его поцеловать. Тут нас осветило фарами проезжавшей по перпендикулярной улице машины, и мы отпрянули друг от друга. Хосе Куаутемок следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду. «Все хорошо?» — спросила я. Не отрывая взгляда от окошка, он кивнул: «Поехали. В этом квартале полиции больше, чем во всей тюрьме».

Я завелась. Хотела газануть, но тут он опять приник ко мне. Поцелуи, много поцелуев, бесконечно много поцелуев. И его запах. Его проклятый запах. Я любила его. Как же я его любила.

Когда родился Хосе Куаутемок, мне было три года, почти четыре. Мне совершенно не понравилось, что он отнял у меня мамино внимание. Ласки, которыми она меня осыпала, закончились: ей нужно было заботиться о горластом требовательном младенце. В конце концов меня так достало его хныканье, что я решил поступить, как поступают ревнивые дети, когда чувствуют, что их оттеснили. Когда брат спал в колыбельке, я щипал его, чтобы он плакал. На плач прибегала мама. Она брала его на руки, он успокаивался. Потом снова клала в колыбельку и возвращалась к домашним делам. Я ждал в своей комнате, притворялся, будто играю. Но как только мама уходила, снова принимался его щипать.

Я поступал так много раз. Находил странное удовольствие в том, чтобы делать ему больно. Однажды вечером, когда вы с мамой закрылись в спальне, я сдавил его шею. Бедный ребенок извивался, силясь вдохнуть. Через несколько секунд я его отпустил, и он завопил. Вы, полуодетые, выскочили из спальни. Я, стоя за дверью, вслушивался, что вы говорили. Ты показал маме следы на его шейке. Прорыдав полчаса, мой брат успокоился, и я подумал, что вы снова уединились.

Я тихонько вышел из комнаты, намереваясь снова его помучить. В темноте подошел к колыбельке и опять стал его душить. Он задыхался и сучил ножками, и тут зажегся свет. Ты прятался в ванной и застукал меня с поличным. Я так испугался, что застыл на месте. «Ты хочешь убить своего брата?» — спросил ты. Я замотал головой, не в силах произнести ни слова. «Ненавидишь его?» Я снова замотал головой. «Мама так и знала, что это твоих рук дело». Ты навис надо мной: «Я приказываю тебе убить брата». Нет, я не хотел убить его, папа. Просто хотел показать ему, что скинуть меня с престола будет не так-то просто. Тысячи детей поступают также. Это способ установить иерархию, унять зависть и ревность. Но убивать его я не собирался. «Убей его», — отчеканил ты. Мне захотелось прошмыгнуть у тебя под ногами, выскочить из дома и бежать, пока он не превратится в крохотную точку. Ты взял меня под локоть и заставил просунуть руки сквозь прутья колыбельки: «Ты же хотел задушить его, так давай, души». Ты расправил мои пальцы и положил их ему на шею. А потом начал сдавливать своими руками мои. Хосе Куаутемок стал задыхаться. Как ни старался вдохнуть, не получалось. «Давай же, убивай его!» — взревел ты. Услышав это, мама вошла в комнату: «Сеферино, что ты делаешь?» Он велел ей убираться. «Пожалуйста, остановись!» — взмолилась она. Но ты продолжал сдавливать моими руками горло Хосе Куаутемока. Когда я уже думал, что больше он не выдержит, ты отпустил меня и толкнул назад: «Всякий раз, когда он будет плакать, виноватым у меня будешь ты. И всякий раз будешь платить». Я отчетливо помню твой летящий к моему лицу кулак. Я упал на спину. Не заплакал — плач захлебнулся в страхе. Ты взял Хосе Куаутемока на руки и в необычайном порыве нежности обнял.