Потом я поехала в «Танцедеи». Моя новая анархическая хореография набирала силу. Это была самая волнительная моя работа, созданная с таким чувством необходимости творить, какого я не испытывала раньше. Движения, сценография, исполнение обозначали не только начало нового этапа в моей личной жизни, но и метаморфозу всей труппы. Впервые я видела, что все они работают в унисон и с глубоким уважением относятся к моей роли руководителя. Ни одного моего решения не было поставлено под сомнение. Танцоры беспрекословно слушались моих установок. Я все еще была за равноправие, но голосовать по какому-либо поводу в этот раз никого не приглашала. Командую я, и точка.

К ужину я вернулась домой. Припадать к теплому семейному очагу мне становилось все труднее. Эта атмосфера вызывала у меня одновременно чувство безопасности и тревогу. Экзистенциальную шизофрению, которая однажды меня доконает. Этого не происходило только из-за моей глубочайшей любви к детям. Их нежные голоса, поцелуи, объятия помогали мне выпрямлять спину и двигаться вперед.

Той ночью мы с Клаудио занялись любовью. Инициатором была я. Я разделась и прижалась к нему. Взяла его пенис в рот и начала сосать. Клаудио удивился: обычно я старалась этого избегать. Как только у него встал, он остановил минет и вошел в меня. Было больно, я была совершенно сухая и чувствовала, как его толчки буквально повреждают мне стенки влагалища. К счастью, он быстро кончил. Ничего страшного — я искала тепла, а не удовлетворения.

Зря я это затеяла. У меня снова возникло чувство, что я изменяю Хосе Куаутемоку. Вновь интимная близость с мужем отдаляла меня от любовника. Мою связь с Клаудио, искаженную привычкой и ослабленную очевидной разницей в наших взглядах на мир, поддерживали дети, привязанность, совместная жизнь, общий бюджет — что угодно, но совершенно точно не любовь. Я вообще уже не могла припомнить, была ли юогка-нибудь влюблена в него. Любить — любила, очень любила, но он никогда не будил во мне таких импульсов, как Хосе Куаутемок. Если я не виделась с Клаудио, даже когда мы еще не были женаты, я оставалась спокойна, настроение у меня не менялось. От перспективы не увидеть Хосе Куаутемока я начинала едва ли не задыхаться. Я была постоянно одержима желанием знать, что он сейчас делает. Но это не означало, что я хочу бросить мужа, или презираю его, или разлюбила.

Тот раз стал последним, когда мы с Клаудио занимались любовью.

Мясной и Морковка несколько раз меняли дату нападения и наконец решили завалить Хосе Куаутемока во вторую субботу месяца. Сам он весь день провел в сладком предвкушении: предстояла первая ночь с Мариной в люксе. Рили импортант дейт для всех четверых. Только двоим кровушку горячила любовь, а другим двоим — жажда убийства.

Морковка три часа вымачивал пальцы от перчатки, чтобы размягчить. Потом намазал авокадо. Вставить их оказалось не так уж трудно. Мешаются, конечно, дико, но походишь, походишь и привыкаешь. Морковка как раз на днях прочел в газете, что один террорист-мусульманин взорвал несколько человек, спрятав бомбу в заднем проходе. Морковка почувствовал себя злодеем-новатором на уровне мировых стандартов.

Хосе Куаутемок проснулся в ту субботу в расположении духа лучшем, чем у хомяка, которому подарили новое колесо. Нынче ночью у них будет Ночь. Он уже отбросил всякую надежду когда-нибудь в этой жизни переплестись в сладком экстазе с бабой, а вот поди ж ты, вследствие странных узоров судьбы у него, можно сказать, ремейк. Он будет заниматься любовью не с проституткой и не с каким-нибудь эфебом вроде тех, с которыми облегчают железы некоторые кореша, а с любимой женщиной. Да, да, с л-ю-б-и-м-о-й. Он спрашивал себя, что бы произошло, если бы они впервые увидели друг друга не здесь, а на улице, как обычные люди? Вспыхнул бы пожар или каждый пошел бы дальше своим путем? Возможно, в большом и чуждом мире она не заметила бы его. Очередного встречного мужика. Благословенна будь, тюрьма: хоть что-то хорошее принесла.

В душ ходили в две смены: в половине седьмого и в девять. В то утро Хосе Куаутемок решил помыться после завтрака. Он дружил с водой и мылом, в отличие от многих зэков, которые даже и слова-то такого не знали — «душ». Сальные и потные, они бродили по коридорам, обдавая ближних своими ароматами. Хосе Куаутемок считал, что гигиена и физические упражнения — лучший способ избежать деградации личности. Самоубийцы в большинстве своем были неопрятные и вонючие, с корками грязи на спине, полусгнившими зубами, длинными черными ногтями, кожным грибком и гноем в глазах. Смерть настигала их гораздо раньше, чем они вешались на решетке или пропарывали себе сонную артерию куском кафеля. Он не собирался до такого опускаться, тем более теперь, когда его жизнь была исполнена присутствия женщины.

Морковка и Мясной готовились пришить его в первую смену. Обычно он мылся в половине седьмого. Не увидев объект в душе, они приуныли. Готовились-готовились, а он, видите ли, не явился. Они оделись и по-быстрому вернулись в камеру. Пальцы в задницах уже начинали зудеть, и, как бы они ни сжимали ягодицы, чесотка не проходила.

В камере они вынули пальцы и минут десять чесались, а потом спустились в столовку. И вот, пожалуйста, — сидит себе, шкаф, и тако с жирной яичницей хавает. С еще двумя хмырями, незнакомыми. Мясной с Морковкой не знали, что хмыри были из тех, которых дон Хулио приставил для охраны. В половине девятого клиент встал и вышел из столовки. Мясной и Морковка решили пойти следом. Их краем глаза заметил один из хранителей, и они показались ему подозрительными. С чего это они так подорвались? Сделал знак другим: «Этих пасем».

Хосе Куаутемок зашел в камеру, взял полотенце и потопал в душ. Мясной и Морковка кинулись вставлять свои смертельные суппозитории. Хранители эту спешку засекли. Один шепнул Хосе Куаутемоку: «Гляди в оба, кореш, вроде на изготовку встали». Да тут даже не в оба, а в четверо глядеть надо.

В раздевалке он снял робу и аккуратно сложил на скамейке. Завернулся в полотенце и пошел к душевым. На входе надзиратели его проверили. Ничего. Никакого оружия, ни заточки, ни розочки, ни куриной кости, ни заостренной до отказа зубной щетки. «Проходи». Отправился прямиком в свой, последний у стенки. Оттуда панорамный вид открывался. Открыл кран, уповая на чудо — теплую воду. В душевых было еще три человека. Все трое сосредоточенно намыливались. Нет, точно не эти. Но вот еще два мазерфакера зашли, незнакомые. Один хранитель издалека сделал ему знак подбородком.

Новые два тукана разошлись по двум разным кабинам. Как и Хосе Куаутемок, открыли воду и стали делать вид, будто ждут, пока нагреется. При этом переглядывались, как голубки в медовый месяц, пока Мясной не кивнул едва заметно. Тогда оба потянули за веревочки и извлекли из задницы заточки.

Спрятали в ладонях и стали дальше делать вид, будто моются. Через некоторое время уже Морковка подал знак Мясному: настал момент уан-ту-фри. И на фри они с заточками наперевес бросились в атаку.

Триста раз

Триста раз я просил тебя перестать, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз умолял прекратить кокетничать, а ты срать на это хотела. Триста раз просил не встречаться с ним, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз пропадала с ним, а на меня срать хотела. Триста раз ты меня не слушала. Триста раз — это много. Правда много. Но ты срать хотела.

Поэтому пришлось триста раз ударить тебя ножом. Чтоб ты поняла наконец, что я чувствовал, когда ты на меня плевала, когда я просил тебя больше с ним не знаться, я ведь все равно что умирал каждый раз, как ты бралась за старое. Я погрузил в тебя нож столько же раз, сколько раз ты погружала меня в отчаяние.

Триста ударов ножом, любимая, и больнее от них мне, чем тебе.

Хуан де Дьос Ребольедо Мартинес

Заключенный № 73456-9

Мера наказания: тридцать пять лет лишения свободы за убийство