Перемена эта, в связи с ожиданиями закрытия или преобразования нашего Университетского пансиона, побудила некоторых из моих товарищей по классу покинуть пансион и избрать себе другую дорогу. Так, Перовский и Булгаков отправились в Петербург и поступили в Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров».

Добавим, что и герой нашего повествования также не окончил Университетского пансиона, выйдя из шестого класса и получив по прошению увольнение от 16 апреля 1830 года. И хотя после этого он еще успел поучиться в Московском университете, в дальнейшем Лермонтов все равно, как и многие его однокашники (например, тот же Константин Булгаков), оказался в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров.

На решение Лермонтова покинуть пансион, безусловно, повлиял царский указ от 29 марта 1830 года, преобразовывавший Университетский благородный пансион во вполне рядовую гимназию по уставу 8 декабря 1824 года на том основании, что существование пансиона с особенными правами и преимуществами, дарованными ему в 1818 году, противоречило новому порядку вещей и нарушало «единство системы народного просвещения, которую правительство ставило на правилах твердых и единообразных».

Понимал ли Николай, что ликвидация пансиона не будет принята большинством дворянства? Конечно, ведь он был далеко не глуп. Но для царя важнее было поставить пансион обратно в строй, из которого он ненароком выбился, причем поставить по команде «смирно», а не «вольно», к коей он привык. И то, что он прочитает уже в следующем году, нисколько не смутит его, а даже, наоборот, вдохновит: «Уничтожение в Москве Благородного университетского пансиона и обращение оного в гимназию произвело весьма неприятное впечатление и, по общему отзыву московского и соседних губерний дворянства, лишило их единственного хорошего учебного заведения, в котором воспитывались их дети», – из отчета Третьего отделения за 1831 год. Преобразование пансиона в гимназию расширяло и полномочия воспитателей, обладавших правом применять такой вид наказания, как розги. Все становилось на свои места, так как в николаевскую эпоху «для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и т. д. Било солдат прежде всего их ближайшее начальство: унтер-офицеры и фельдфебеля, били также и офицеры… Большинство офицеров того времени тоже бывали биты дома и в школе, а потому били солдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что того требует порядок вещей и дисциплина», – считал Чулков. В этом был убежден и сам император. Он помнил шомпол своего воспитателя Ламздорфа и, по-видимому, склонен был думать, что ежели он, государь, подвергался побоям, то нет основания избегать их применения при воспитании и обучении простых смертных. Мы же скажем так: если бы не визит царя, свалившегося как снег на голову ничего не подозревающим воспитанникам пансиона, и последующие за этим оргвыводы, то Лермонтов мог бы доучиться до конца и окончить пансион…

Но внимательный читатель спросит: как же так? Указ о преобразовании пансиона в гимназию вышел в марте, а государь приехал в Москву 29 сентября. А все дело в том, что престарелый мемуарист Милютин перепутал даты визита государя.

В том судьбоносном для Лермонтова 1830 году Николай осчастливил своим приездом Первопрестольную по крайней мере дважды. И в свой первый визит в марте как раз посетил Благородный пансион со всеми вытекающими последствиями.

Кстати, когда Николай I приехал в холерную Москву осенью 1830 года, он также решил зайти в пансион (который уже стал к тому времени гимназией), чтобы проверить выполнение своего указа. И в этот раз его впечатления оказались куда более положительными. «В субботу государь был в Университетском пансионе и остался очень доволен против последнего разу; спросил о Булгакове. Вызвали Костю, он подошел и сказал смело: здравия желаю, ваше императорское величество!» – писал Александр Булгаков своему брату Константину 2 ноября 1831 года. А 16 апреля 1830 года выдано было свидетельство из Благородного пансиона «Михаилу Лермантову в том, что он в 1828 году был принят в пансион, обучался в старшем отделении высшего класса разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и с весьма хорошими успехами; ныне же по прошению его от пансиона с сим уволен». Будто вослед Лермонтову полетел обзор, подготовленный Третьим отделением за 1830 год, в котором бывшему пансиону отводилось особое и почетное место: «Среди молодых людей, воспитанных за границей или иноземцами в России, а также воспитанников лицея и пансиона при Московском университете и среди некоторых безбородых лихоимцев и других праздных субъектов мы встречаем многих пропитанных либеральными идеями, мечтающих о революциях и верящих в возможность конституционного правления в России. Среди этих молодых людей, связанных узами дружбы, родства и общих чувств, образовались три партии, одна в Москве и две в Петербурге. Их цель – распространение либеральных идей; они стремятся овладеть общественным мнением и вступить в связь с военной молодежью… Кумиром этой партии является Пушкин, революционные стихи которого “Ода вольность” переписываются и раздаются направо и налево». К тем, кто переписывал, относился и Лермонтов…

«Москва – моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив» – так писал Михаил Лермонтов Марии Лопухиной 2 сентября 1832 года. Уйдя из пансиона в апреле 1830 года, Лермонтов получил возможность целиком посвятить себя «маранию стихов» – именно так он обозначит свое основное и любимое занятие, записав в тетради в том же году: «Когда я начал марать стихи в 1828 году [зачеркнуто: в пансионе], я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня.

Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же – это сходство меня поразило!» К Байрону он часто обращается в это время: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат. Про меня (Мне) на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей Бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».

Дом на Малой Молчановке

К тому времени Лермонтовы уже переехали с Поварской на Малую Молчановку, в дом купчихи Ф.И. Черновой. Здесь Михаилу Юрьевичу предстояло пережить самый плодотворный этап своего поэтического творчества, создать более половины всех стихотворений из написанных им. Кабинет поэта находился в мезонине купеческого дома (сегодня на Малой Молчановке – дом-музей Лермонтова).

По соседству, на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка, жили знакомые – Лопухины: «В соседстве с нами жило семейство Лопухиных, старик отец, три дочери девицы и сын; они были с нами как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал. Были также у нас родственницы со взрослыми дочерьми, часто навещавшие нас, так что первое общество, в которое попал Мишель, было преимущественно женское, и оно непременно должно было иметь влияние на его впечатлительную натуру», – вспоминал Аким Шан-Гирей.

Семья Лопухиных принадлежала к старому дворянскому роду. В Москве они были хорошо известны – Александр Николаевич, который тогда был отнюдь не стариком – ему едва перевалило за полвека, его жена Екатерина Петровна (урожденная Верещагина и тетка «Сашеньки» Верещагиной, лермонтовской кузины), их дочери: Елизавета, Мария и Варвара, и сын Алексей.

Алексей Лопухин и Мишель стали настоящими друзьями, сохранив свою дружбу в течение всей жизни, что было не таким уж и привычным явлением для Лермонтова. Они вместе учились в Московском университете, переписывались (сохранилось по крайней мере четыре письма поэта к Лопухину).