Я оказался самым младшим в среде руководителей завода. Заместитель по общим вопросам Николай Иванович Монахов был абсолютно хрестоматийным, точнее, кинематографическим типом. Такими в наших советских фильмах изображали снабженцев и работников коммуналки: небольшого роста, лысоватый, с аккуратным круглым животиком, мягкими ручками и тихим, фальшиво ласковым голоском. Он приходил ко мне в кабинетик напротив директорского и, горестно подперев щеку, тихо жаловался на своего снабженца Левадного. Левадный, хам и бездельник, на заявки цехов завести на завод инструмент или спецодежду, орал на оперативных совещаниях: «Ишь, разогнались! Левадный им то и это! А где Левадный возьмет ваши рулетки? Их нету нигде!» С утра Левадный клянчил у главного механика машину и исчезал на весь день: доставать дефицитные позиции. Монахова очень похоже изображал главный механик Фролов. Он двумя руками поддергивал штаны, подносил к уху воображаемую трубку и произносил: «У аппарата!»

Евгений Иванович Фролов был москвичом, отсидел войну в лагере по пятьдесят восьмой, да так и остался в Казахстане. Узнав в отделе кадров, что я родился в Москве, а потом работал главным механиком на машзаводе, он воспылал ко мне искренним доверием. Неукротимо пламенный Фролов, узнав о новой поломке крана, своей рукой-клешней (у него недоставало трех пальцев на правой кисти) яростно срывал с головы засаленную кепку, швырял об землю, безмолвно шевелил губами, посылая этому крану страшные проклятия, потом подбирал кепку, собирал своих бедовых слесарей и вместе с ними сидел на кране до полной победы над врагом.

Главный бухгалтер Петро Иванович Богуславский, высокий, сутуловатый хохол, как он сам себя называл, с коротким ежиком сiвых волос, не носил очков. Сидя за своими отчетами, он щурился, напрягался, а когда уж совсем мелкими были цифры, доставал увеличительное скло. «Петр Иванович, вы бы себе очки купили…» — «Та нащо воны мне, ци окулярi, не можу я с ними». Свою десятку по пятьдесят восьмой он оттрубил от звонка до звонка на урановых рудниках Джезказгана, но не потерял там оптимизма и веры в справедливость и тихо мечтал вернуться в свои родные Желтые Воды, шо на Днипропетровщине. Петро Иванович был рачительным и бережливым хозяином на земле, какими бывают только старые украинцы. У русских людей такая черта встречается гораздо реже. Каждый день он обязательно проходил по заводу, беседовал с рабочими, после чего заходил ко мне. Хэх! — откашливался он, потом доставал большой, тщательно сложенный носовой платок и долго основательно высмаркивался.

— Всё бамажкi читаете, — кивал он на мой вечно заваленный чертежами и бумагами стол. — А вот я прошел сегоднi по заводу, Эдуар Йосипович, трэба собрание собирать. Буду выступать.

— Что так, Петр Иванович?

— Так как ваши начальники цехов хозяйнуют? Цельные большие куски металла, доброго металла, а они их в металлолом списывают. А из них можно еще чего доброго зробыть. А вчёра Березко принес мне акт на спысание спецодежды досроково, и вы его пидписалы, Эдуар Йосипович. Я тому Березке кажу: «А ты, Ондрей Харытонович, покаж мэне, шо вы спысуютэ. Вин показав, а одях той гожий, тильки отдаты його в пральню, и знову можлыво людям… Нияких грошей нэ достанэ, колы так хозянуваты. — Петр Иванович мог говорить правильно и хорошо по-русски, но любил прыдурытыся этаким хохляцким дедом.

— А что же вы, Петр Иванович, директору не скажете насчет собрания?

— Та я ему вже казав. Щобы Вы, Эдуар Йосипович, тоже имели в виду.

Собирается заводское профсоюзное собрание, директор делает краткий доклад об итогах работы за месяц. Петр Иванович сидит на первом ряду с каким-то свертком под мышкой и нетерпеливо тянет руку. Слово предоставляется главному бухгалтеру Богуславскому Петру Ивановичу.

— Значит так, — он поглаживает свой седой ежик. — Директор тут сказал правильно, что мы все хорошо работаем. А я скажу: плохо работаем! — Из свертка достается почти целый электрод. — Это что такое? Это я подобрал в цехе, электрод почти целый, а его выбросили… А вот еще такой же. — Еще один огарок достается из свертка. — Вы всё говорите: «Петр Иванович, давайте зарплату в срок». Так если мы будем и дальше так хозяйнуваты, никаких денег не хватит… Таперь друхое. Березко списывает в металлолом вот такие, — Богуславский широко разводит руки, — куски металла. Я ему уже говорил, что такие акты не буду подписывать! Я же здесь не просто сижу, штаны просиживаю. Главный бухгалтер… Хэх! Осуществляет государственный, — палец поднят вверх, — контроль за расходованием средств, выделенных нам, опять же, государством… Таперь друхое. Я прихожу на работу раньше других. Так вот, Маркин, уже восемь, а твои рабочие еще только на проходной. А работу начинают в четверть девятого. В восемь часов уже дуга должна гореть у сварщика! А потом приходите ко мне, просите заплатить за сверхурочную работу. Да если мы не будем терять время, то и сверхурочных не понадобится! Таперь друхое…

Петр Иванович не был формалистом и занудой. Просто его крестьянская душа не выносила бесхозяйственности и беспорядка. В бухгалтерских отчетах у него всегда был полный ажур, а на рабочем столе, в отличие от моего, — идеальный порядок. Однажды, пока я бегал по заводу, секретарша Клава по наущению Богуславского навела на моем столе такой марафет: все бумаги и чертежи были сложены в аккуратные стопки. «Эдуард Иосифович, — смущенно сказала она, — Вы меня извините, но Петр Иванович сказал… к Вам заходят люди, а у Вас на столе… Ну, не совсем хорошо…» Увы, этого порядка хватило на полдня…

У меня был ореол человека Абрамлазарича, и это ставило меня вне критики. С моих первых дней я чувствовал отеческое отношение ко мне, молодому и неразумному, моего директора. У Шермана было удивительное чувство такта. Он ни разу не обругал меня, не пытался поправлять мои ошибки и никогда не журил, просто легко и необидно говорил: «Ну и что же, что Вы допустили ошибку, сами и поправляйте». И я из кожи лез, чтобы исправиться и оправдать…

Не помню случая, чтобы Абрам Лазаревич повышал голос на своих подчиненных, но присутствие директора на оперативках даже Левадного превращало в ягненка.

На Темиртауском заводе я прошел Шермановскую Школу Руководителя Коллектива. Льщу себе, что что-то из этой науки я освоил. В 1966 году Шерман уехал в Алма-Ату, передав директорство Льву Торопцеву, и стал начальником технического отдела треста.

ЛЕВ ЕВГЕНЬЕВИЧ ТОРОПЦЕВ

1963 год. Я шел по сборосварочному цеху в первый день своего инженерства на заводе, пугливо сторонясь грохочущих кранов, закрываясь рукавом от сварочных дуг, когда вдруг где-то рядом грохнуло, вспыхнуло и погасло пламя. И тут же цех замер: остановились краны, погасли лампы под крышей. «А, черт!» — выругался кто-то рядом. Человек в спецовке возился у электрорубильника на цеховой колонне.

— Что произошло? — я подошел и тронул его за рукав.

— А кто ты такой? — спросил он, поворачивая ко мне лицо с крупным закопченным носом.

— Я — новый главный инженер, — гордо вымолвил я. Называть себя Главным Инженером было так необычно и приятно. Вчера вечером я тренировался перед зеркалом. Если нахмурить брови и выпятить нижнюю губу, выходило внушительно.

— А я — главный сварщик, — весело представился он, протягивая замасленную руку. — Торопцев. Лев. Евгеньевич.

— Что случилось? — спросил я.

— А! Подключал новый сварочный аппарат на рубильнике, а он коротнул. Вот на подстанции и вырубило. Видно, что-то не так соединил. Ну ладно, разберемся!

— А что, электриков на заводе нет, что вы сами? — осторожно поинтересовался я.

— А! Пока их дозовешься… Они к Фролову направят, а тот шапку начнет кидать. Еще не познакомились с нашим механиком?

Так состоялось мое знакомство со Львом Торопцевым. Лев приехал на завод из Новокузнецка, работал преподавателем в техникуме, у Шермана. Они дружили семьями, и когда тот поехал в Казахстан, то взял с собой Льва, чтобы подготовить из него директора, когда сам поедет дальше, в Алма-Ату. Торопцев был хорошим теоретиком, глубоким знатоком сварочной науки, и возможность применить эти навыки на деле, самостоятельно, радовала его как ребенка, получившего большую и интересную игрушку. Он без устали возился со сварщиками, обучая их и учась сам новому — полуавтоматической сварке, аттестовал и опекал их, как своих взрослых детей. Лев был немного, на два года старше меня, и у нас установились добрые дружеские отношения, оставшиеся такими и тогда, когда уехал Шерман и Лев Евгеньевич Торопцев торжественно, но ожидаемо был представлен заводу в качестве новенького директора.