Холм, словно почуяв, что о нем говорят, тяжело вздохнул. На мгновение растворились во тьме здания и Боровицкая площадь, растаяли Кремлевские башни. Деревья стали выше, зашумели тысячами голосов древнего бора. Воздух пропитался запахом хвои, ночной свежестью и дымом костров. Языческое капище никуда не делось и в двадцать первом веке, просто надежно спряталась под веками и современными материалами, под следами людей и заслоном памяти.

– Да… – выдохнул то ли собеседник, то ли ветер. – Но я чувствую, что быть беде. На твою территорию заглядываются.

Дрема легонько тряхнула плетением, во все стороны разлетелись серебристые и изумрудные искры. Закрыли деревянных идолов, спрятали огни древнего капища. А потом и вовсе видение исчезло, и современный город заиграл всеми красками ночной жизни.

– Посмотрим, – сказала она. – Коль станет тяжко, позову. Знаю, как выкликать тебя.

И покосилась лукаво. Фигура собеседника колыхалась рядом, окутанная туманом и смолистой тьмой. Что поделать, не любит он обретать конкретный облик, когда поднимается в высоту.

– Но я и не буду сидеть сложа руки, – предупредил он. – Да и знаешь ты не все…

Дрема снова пожала плечами. Узелки на плетении превратились в хрустальные колокольчики, мягко зазвенели при ударе друг о дружку.

– Твое право. Твой город. Не все, что ты знаешь, знаю я. И наоборот. Но ведь так и должно быть, не так ли?

В ответ – тишина. Он не шевельнулся, но Дрема сумела разобрать кивок. Так-так, дают ей волю, пусть и будут следить.

– Смотри, сама признала…

– Конечно.

Спустя несколько секунд она снова осталась в одиночестве. Посмотрела на полыхающие золотом купола Храма Христа Спасителя, покачала головой.

– Вот же ж… Все по-своему норовит сделать. А то, что меня слепит, так ему все равно. Ну, ничего, Гюрг, мы еще поговорим…

И накинула на храм свое плетение.

День пролетел на невероятной скорости, практически ничем не отличаясь от предыдущего. А вот вечер тянулся: медленно, душно, не желая уступать место ночи.

Тамила сидела на балконе и молча смотрела на заходившее солнце. Тонкая сигарета в длинных пальцах тлела, выпуская сизый дымок. Во рту растеклась горечь табака с привкусом вишни. Мать всегда говорила, что курить такие сигареты могут только интеллектуалы, непризнанные гении и извращенцы. Тамила не относила себя ни к одной из этих категорий, однако мать периодически приписывала ей их все сразу.

– Ты могла бы быть ученым, – глухой голос матери, кажется, отталкивается от серых стен квартиры, дрожит, миг – и рассеется пылью. – Сколько собрала красных дипломов? Один, два? У тебя золотая медаль лежит в коробочке. Зачем?

Каждый разговор с ней – очередное напоминание, что из блестящего талантливого ребенка ничего не вышло. Ничего – это экономист, это цифры в глазах, это прокуренный голос, деньги каждый месяц, часть которых получает мать, и безразличие ко всем выговорам.

В гости к родителям Тамила старалась ходить нечасто. Собственные недостатки не казались столь удручающе огромными, когда глухой голос вновь начинал повторять:

– Ты бы могла… Ты же раньше… Почему же не сейчас?

Вопрос стекает расплавленным железом. После не остается ни мыслей, ни желаний – только пепел и пыль. Так бывает в местах, где века назад прошел поток раскаленной лавы. В местах, где больше ничего не будет.

Сигарета догорела, кончики пальцев обожгло. Тамила поморщилась, потянулась за пачкой и достала новую. Налетел прохладный ветерок, шевеля каштановые волосы. Вся она – сухая, стройная, смуглая, с карими в черноту глазами. И движется резко и быстро, никакой пластичности и очарования. Да и… сложно быть нимфой в тридцать два. Уж скорее дриада, не старая, но уже не мечтающая о юности.

Тамила сделала глубокий вдох, только надышаться все равно не вышло. Прохладный ветер, но какой… неправильный. Духота смеялась над людьми, ветер ничего не мог с ней поделать.

Щелкнуло колесико зажигалки, табачная горечь снова полилась вишневой горячей струей в горло. Внизу слышался скрип ржавых качелей, еще из тех, что поставили несколько лет назад. Металлический столб, еле крутящееся колесо на его вершине и две мощные цепи, прикрепленные к нему. На свободных концах цепей – узкие доски. Дети садятся на последние, доисторические качели начинали крутиться, хрипя от старости. Внизу вдруг звонко закричал ребенок. Тут же раздался громкий окрик женщины:

– Борька, стой! Куда на дорогу?! Ну, я тебя сейчас!

Ребенок замолк, Тамила глянула вниз. Мальчик лет пяти растерянно стоял посреди дороги и смотрел на приближавшуюся женщину в зеленом платье. Из-за поворота, сверкнув фарами, будто хищник глазами в темноте, повернула приземистая машина.

«Идиот какой-то, – подумала Тамила, – фары не забыл включить, а объехать детскую площадку ума не хватило».

Машина рыкнула, молодая женщина ухватила ребенка, моментально забыв, что хотела наказать, и метнулась в сторону. Машина на скорости пронеслась мимо. Женщина в зеленом не двигалась, молча глядя ей вслед.

Тамила чуть нахмурилась. Почему-то вспомнился вчерашний разговор в метро. Истеричная девица и cтарая сплетница – не та компания, о которой нужно думать. Разговор с ними был странным.

Украсть ребенка. Она затянулась, выпустила дым. Таким может заниматься кто угодно. Органы там, что-то иное. Достаточно на свете богатых бездетных пар, готовых отдать любые деньги за младенца.

Она передернула плечами и раздавила окурок в пепельнице. Сволочи. Все равно таким нет прощения. Из корыстных целей они делают несчастными настоящих родителей.

Тамила прикрыла глаза. Настроение ни к черту. Внезапно пришло воспоминание. Даже не вспоминание, а его тень, вытянутая и трепещущая, такая бывает от пламени свечи, которое сдувает ветер.

Внизу снова кто-то закричал, но она уже не стала смотреть туда. Нечего. Бабки на скамейках у подъезда завтра преподнесут все новости на блюдечке с голубой каемочкой. Вновь раздался скрип ржавых качелей, залаяли собаки, непутевый Борька, кажется, опять выскочил на дорогу – слышны крики его матери. Можно бесконечно наблюдать. Ничего не изменится.

Тамила открыла дверь и вошла в комнату. До этого кондиционер не зря работал около часа, чтобы ночью можно было спокойно спать. Но спать ей не хотелось. Она прошла на кухню, взяла тусклую турку, сыпанула кофе, залила водой и поставила на огонь.

«Надо бы почистить турку», – рассеянно подумала Тамила, глядя на готовящийся напиток.

– Нелепые аристократские замашки, – прозвучал в ушах голос отца, хриплый, странно звучный, будто в трубу кто насыпал песка. Вроде все слышно, но при этом есть ощущение фальши и неправильности. – Варят кофе бездельники и гурманы, как твоя мать.

С матерью они разошлись, когда Тамиле было тринадцать. Это официально. А разлад пошел на пять лет раньше. Художник, дитя свободы и сторонник временных заработков так и не смог научиться жить в семье, воспринимая себя ее частью. Было вообще удивительно, как они жили вместе до этого. Отец, Владимир Антонович Соловей, не способен был говорить вместо я – мы, вставать по утрам, ходить каждый день на работу и следовать правилам. Остальное – пыль, мелочи жизни. Поэтому сваренный кофе был ему непонятен.

Тамила сняла турку и перелила напиток в чашку. За окном кто-то пронзительно взвизгнул, рука дрогнула, коричневая ароматная жидкость полилась на светлый пластик стола.

Она ругнулась, ухватила первую попавшуюся под руку тряпку и принялась вытирать.

У отца было всегда так же. Не пролить, не разбить у него не получалось. Обязательно случалось что-то такое, что потом приводило к скандалу. В последнем обычно победительницей выходила мать.

Отец, поджав губы, уходил к себе в комнату и закрывался, не желая никого слышать.

После этого они могли не разговаривать несколько дней. Хуже всего в это время было то, что про Тамилу оба словно забывали. Такие дни казались серыми и блеклыми, а по ночам приходило чудовище. Оно почему-то пахло сиренью, сладостями и… страхом.