Я прожил с Гретой много лет. Как я сохраню свое «Я» без всего материального? Почему она хочет забыть? Почему она хочет забыть нас?

Я наблюдаю, как она ползает на четвереньках, пытаясь отодвинуть несколько коробок в сторону, чтобы забраться поглубже в кладовую. Она вытаскивает из кучи несколько больших ящиков и две обувные коробки, двигает их к стене. Солнце клонится к закату, и в комнате темнеет. Грета поднимает головной фонарь. Она включает его, но не надевает. Только нагибается, исчезая в глубине кладовой.

– А-а-а! – взвизгивает она и выскакивает обратно с закрытыми глазами. – Ты видел? Вон там. Внутри.

Я беру у нее фонарь и вхожу в кладовую. Направляю луч в угол. Вижу жука рядом со старой рубашкой. Он в луче света, не двигается. Я не отвожу фонарь, наклоняюсь, чтобы рассмотреть поближе. От одного его вида у меня… дух захватывает. Это что-то новенькое.

Черт, говорю я. Это странно. Никогда таких не видел.

– Он такой большой, – говорит она. – Они с каждым разом все больше. Я думала, их много лет назад уничтожили, избавились от них во всей округе.

Разве? Не знаю, говорю я. Не помню.

Он ничего не делает. Вообще ничего. И притягивает взгляд. Притяжение очень сильное. Почти гипнотическое. У него длинные тонкие усики, они подергиваются. Он не испуган и не нервничает; наоборот, спокоен, будто все понимает и ко всему готов.

– Только нашествия паразитов нам не хватало. Они в стены залезут. Должно быть, приползли с полей канолы.

Какое это нашествие? Говорю я. Он всего один.

– Один – уже много, – отвечает она.

Почему он не двигается? Думаю я. Почему не убегает, не прячется?

Не могу оторвать глаз от этого огромного насекомого. Я ничего не знаю об этих существах. Совсем ничего. Ничегошеньки. Как же так? Он живет в моем доме, в тех же комнатах, что и я. А я ни сном ни духом.

– Надо проверить, нет ли других под кроватью.

А затем я чувствую, как она легонько тыкает меня в спину ногой.

– Джуниор? Ты двигаться собираешься? На что ты там уставился? Что ты делаешь?

Не знаю, говорю я. Но не волнуйся, я с ним разберусь.

– Хорошо, ладно. Потому что я приближаться к нему не хочу. На сегодня хватит с меня. Я иду спать. А ты вынеси этого жука на улицу.

Тебе надо отдохнуть, отвечаю я.

Она уходит, а я все еще смотрю на жука. У него блестящее черное тельце с желтоватыми полосами. Он довольно крупный, сантиметров пять в длину. Усики примерно в два раза длиннее тела. Но самое внушительное – рога на голове. Два растут по бокам и один вверх по середке.

И тут я вспоминаю. Жук-носорог. Вот как их называют.

Грета что-то бормочет у двери, но я ее не слышу.

Ага, отвечаю я, даже не оборачиваясь. Беспокоиться не о чем. Я с ним разберусь.

Я проснулся до будильника. И какое-то время лежал без движения рядом с Гретой. Мы лежали вдвоем. Она не храпит, но я слышу ее дыхание и знаю, что она спит как убитая. Ее рот открыт. Я наклоняюсь и целую ее в лоб, в мягкую точку над левой бровью. Она закрывает рот, сглатывает один раз, но не открывает глаз. Я встаю, спускаюсь вниз.

Увидев прошлым вечером жука, я по какой-то причине оживился; в голове прояснилось, и я вынырнул из своей нарциссической, эгоистичной истерии. Я не мог понять, как этот жук оказался в доме, что он тут делал. Откуда он взялся? Как жил в полном одиночестве в этой темной кладовке? Как долго он там просидел? Почему не шевелился? Почему не попытался сбежать? Он вообще понимал, что с ним происходит? Все эти неясности не только потрясли, но и успокоили меня.

Я долго смотрел на него. Не знаю, сколько точно. Наблюдал. А потом пошел спать.

И хотя мне спалось крепко, я чувствовал, как Грета всю ночь ворочалась, то вставала, то опять ложилась, будто на нее перекинулась моя бессонница. Помню, как она стояла у окна посреди ночи и смотрела на сарай и поле за домом.

Бедная Грета. Ей тяжело. Я ставлю кофе и сажусь со своим экраном в руках, бесцельно листая ленту. Надкусываю кусок сыра из холодильника и включаю прогноз погоды. Больше солнца и жары. Высокая влажность. И снова высокий индекс ультрафиолетового излучения. Как и каждый день, вероятность грозы вечером – сорок процентов.

Надо сходить в сарай, проверить кур перед работой. В такие жаркие дни чем раньше все сделаешь, тем лучше. Я наливаю Грете кофе и несу его наверх. Ее нет в комнате. Шумит душ. Я открываю дверь ванной и заглядываю внутрь.

Мне пора на работу, говорю я. Как спалось?

Она не отвечает. Скорее всего, не слышит из-за воды. Наверное, моет голову. Я оставляю кружку на раковине.

Тогда я поехал, говорю я.

Ответа нет.

Обычно после смены на заводе я стараюсь быстрее добраться домой. Но не сегодня. А стоило бы. Сегодня я в последний раз могу побыть наедине с Гретой, и кто знает, когда еще представится такая возможность. Не могу объяснить, почему не спешу. Просто не готов вернуться. Хочется покататься по округе без цели, просто так, чтобы в кои-то веки никто не указывал, что и как делать.

Когда я дома, Грета всегда что-то просит меня сделать; постоянно находит мелкие задания, если у меня выдается свободная минутка. Ей не нравится, когда я бездельничаю. На мне – все ремонтные работы по дому, даже те, которые мне не по душе. Редко бывает, чтобы я сидел без занятия.

Я отправляю Грете сообщение:

«Придется задержаться на работе. Поем, когда вернусь. Можешь ужинать без меня».

Не люблю лгать, особенно Грете. Да и редко это делаю, почти никогда. Но это крошечная, невинная ложь. По большому счету совсем несущественная. Для ее же блага. Правда бы ее ранила.

Проселочные дороги никто не ремонтирует, так что они трескаются, крошатся и разрушаются. Грустно. Видимо, на ремонт дорог нет денег, а если бы и были, вряд ли кто-то стал бы заморачиваться. Наши дороги разваливаются не от чрезмерного использования, а потому, что их забросили.

Знаю, Терренс постоянно говорит, что я должен радоваться и ликовать, ведь возможность слетать в космос выпадает раз в жизни. Но что-то восторга я не ощущаю. Возможность прекрасная. Умом я это понимаю. Так почему у меня ощущение, что это конец?

Может, дело во мне. Со мной что-то не так.

Подчиняясь мимолётному порыву, я останавливаю пикап на обочине и выхожу. Небо испещрено красновато-розовыми, прозрачными, тонкими облаками. Солнце клонится к горизонту, но еще не зашло. Великолепное зрелище. У меня возникает странное желание прогуляться прямо тут, по полю, просто потому, что могу.

Канола уже зацвела. Стебли высятся над головой метра на три, отчего мне кажется, что я глубоко под водой. Желтые листья яркие, словно отливают неоном. Слышится шум – почти незаметный, но если забраться вот так, в самую гущу, можно различить приглушенное жужжание членистоногих.

Я не ищу чего-то конкретного. Просто иду в глубь поля, меня касаются цветы канолы. Забравшись так далеко, я уже не вижу машины. Мне здесь нравится; нравится прятаться под покровом растений. Никто не знает, где я. Хочется снять сапоги и носки, что я и делаю. Несу их в одной руке. Как же приятно ступать босыми ногами по земле.

Темнеет, но я еще не готов возвращаться. Понимаю, что оттягиваю неизбежное, но продолжаю идти вперед, раздвигая растения свободной рукой.

Время от времени останавливаюсь, чтобы посмотреть на небо, на сумерки. Вот и прошел еще один день. И тогда я вижу его: он идет с юга, заполняет собой небо над головой. А потом чувствую. Дым.

Он вздымается плотным облаком. Я прибавляю шаг, потом бегу. Внезапно дым начинает валить отовсюду, закрывая небо. Пламя, похоже, огромное, раз дыма так много. На этом поле есть амбар. Должно быть, он и горит.

Мне говорили, что эти старые амбары – артефакты прежней жизни, в которой все было по-другому. Их нужно содержать. Их нужно ремонтировать. Будет весьма трагично, если амбар на этом поле сгорит. Канет в Лету, как и несколько других. Я снимаю рубашку и обматываю ею лицо, делаю маску. Из-за дыма трудно что-то разглядеть.