Учителя математики зовут Хеес Беен. Одна нога у него не сгибается, и он волочит ее, недовольно гримасничая. Он еще молодой, и наши округлости интересуют его больше, чем геометрия. У него длинная указка с металлическим наконечником, которой он конвульсивно ковыряет в носу, запрокидывая голову. Мне нравится, играя с такой легкой добычей, отплатить ему за свое минутное омерзение. Задрав юбку выше некуда и скатав ее у самой талии, я собираю у доски якобы упавшие мелки. Я медленно нагибаюсь пониже, чувствуя, как мои бедра открываются полностью, как прохладный воздух обвевает ягодицы, и вижу, что лицо учителя багровеет. Он немеет, смотрит только на меня, мои ягодицы для него прекрасное виденье. Мне доставляют удовольствие моя власть и его конфуз. Все развеселились, а я фыркаю в ладошку лицом к доске. Потом с удивленным и наивным лицом сажусь в первый ряд, где должны сидеть близорукие и те, у кого фамилия начинается на «А». Я рада, что спектакль, хоть и не арифметический, а скорее физиологический, удался.
Сестра Гертруда разговаривает с нами на «королевском английском», Queen’s english. Я люблю этот язык, я быстро сообразила, что он — ключ к тому, чтобы уехать. На сестре Гертруде прямоугольный черно-белый чепец, надетый строго параллельно темным очкам в металлической оправе, и вид получается такой, словно она нахлобучила на голову коробку из-под ботинок. Сестра Гертруда некрасива, но обаятельна.
Папа говорит, что в монашки идут только некрасивые.
Сестра Мари-Андре преподает французский и историю. Когда она рассказывает про войну, ее низкий вдохновенный голос пленяет нас. В непривычной тишине она говорит о вторжении, которому нет прощения, о страданиях народа, о конфискованных велосипедах, о том, как люди пухли с голоду и им приходилось есть протертые клубни тюльпанов. Меня долго преследовал этот образ, нежный и жестокий. Чудесные разноцветные тюльпаны, махровые, первоклассные.
Иногда я представляю, как прихожу в цветочный магазин:
— Мадам Кристель, вот ваши тюльпаны, вам букетом или в салат?
Мама тоже рассказывала нам про войну. Она уехала совсем молодой, на велосипеде с деревянными колесами, потому что шин уже не было. Она часами колесила, ища, у кого бы обменять оставшееся столовое серебро на картошку. Как-то вечером, с пустым брюхом, изможденная, она забарабанила в дверь какой-то фермы и крикнула, что хочет есть. Гостеприимная крестьянка усадим ее за стол. Она дала ей хлебец с толстым куском поджаренного сыра, и это оказалось так тяжело для ее пустого желудка, что мать много дней болела, а та крестьянка по-настоящему выходила ее. Мать говорила что хотела бы разыскать ее, чтобы поблагодарить и тоже пригласить к нам.
Голландцы злопамятны и скуповаты; приезжая в Германию, они до сих пор могут сказать: «Верните мой велосипед!»
А мой велосипед остался в отеле, да оно и к лучшему, ведь я падала с него, замечтавшись, беспечная, и забыв, что надо крутить педали.
Преподобный отец Джианоттен такой прогрессивный и так верит в любовь — «ведь Бог есть любовь», — что женился на девочке из класса.
На сестре Кристине лежит тяжелая ответственность за наше половое воспитание. Эта миссия явно угнетает сестру Кристину, которая ее не выбирала. Монотонным и надтреснутым голосом она рассказывает о том, как опасен мир. Мужчинами руководят бесконтрольные порывы, которыми они обязаны своим гормонам, отравляющим их вены ядом, и жизнь женщин состоит из попыток убежать от мужских домогательств. Для всего остального — деталей, техники необходимого для выживания человечества воспроизводства жизни — используется латынь. Эти посвистывающие слова — носители другого мира, который пробуждает во мне задумчивость.
— Кристель! Письмо!
Так мать еще не писала, пятен полно, слова прочесть трудно. Алкоголь или ее слезы смешали все буквы? Я смогла разобрать не все. Мать в отчаянии, кричит об этом, у отца любовница, не просто интрижка, это женщина, которая его заграбастала, он ей нужен. Выражения крепкие и грубые, мать не в себе. Я вся в тревоге. Сестра Мария Иммакулата выхватывает у меня письмо, читает и бледнеет.
— Не надо тебе знать таких слов, Сильвия. Я позвоню твоей матери, поговорю с ней. Успокойся.
Я забываю о письме. Скоро каникулы. Я совершенствую хорошие манеры и развлекаюсь.
— Мужчина должен первым входить в ресторан!
— Но не пристало ли ему пропустить даму вперед, сестра моя?
— А вот и нет! Мужчина оберегает женщину и должен, приходя в незнакомое место, убедиться, primo, что внимание тут будет направлено на него, и никто не смутит женщину, от природы скромную и добродетельную, да, именно, именно, скромную и добродетельную! Secundo, он удостоверяется, что там нет бандитов! Зло повсюду, а мужчина защитник женщины от зла…
У входа в ресторан я всегда приостанавливалась, проверяя, знает ли мужчина правила хороших манер. Защитит ли меня, войдя первым, или пропустит вперед, чтобы похвастаться добычей.
Теперь у меня в пансионе свой маленький приходик, слушающий мои необыкновенные истории. Я рассказываю об отеле, о своей тревожной и безалаберной жизни, обо всем, что повидала, чему научилась у мужчин и у женщин. Приезжавшая в отель стриптизерша со своим боа, оживлявшая праздник персонала и безуспешно соблазнявшая дядюшку Ханса, тайный мирок клиентов на одну ночь, свобода, которую обретают ночами в изолированном пространстве, комната в отеле — как чужая, параллельная вселенная, мир с другой стороны. Я изображаю гримасы служанок, которые собирают простыни и видят на них пятна. Я выволакиваю на свет неприятные истории из моего мира, враждебного тому, в каком находимся мы. Я рассказываю о жизни — такой, какая она есть, а не в теории, не по-латыни.
Сестры порицают меня:
— Дома такой кавардак, а ты нашла чем гордиться, дочь моя!
На свой простой и привычный манер они хотят оградить меня от сложностей взрослого мира, где я могу потерять себя.
Надо молиться, чтобы в жизни была только любовь.
Вот и лето, а я снова в отеле.
Мы на несколько дней едем к морю. Отец снял маленький симпатичный домик. С нами тетя Мари. В машине мать все время молчит, открывает окно, шумно вдыхает свежий воздух и не отрываясь смотрит в чистое небо. Отец то и дело сообщает нам, сколько километров осталось проехать. У него непривычно монотонный голос. Марианне грустно, ее разлучили с Аннеке, а братик, опершись локтями о спинку заднего сиденья, угадывает марки проезжающих машин. Тетя Мари дремлет. Я смотрю на мелькающие поля без единого деревца, огороженные то одноцветными, то разукрашенными заборами. Мягко опускается ночь. Ну и тишина, и это называется каникулы! Едва приехали, как отец говорит нам, что завтра утром скажет кое-что важное, он сам разбудит нас, а теперь пора спать. Тетя Мари удручена, она в дурной фазе. Мать юркает в спальню, даже не обследовав домик, как обычно бывало, не разморозив холодильник и не посмотрев, что в нем. Мебель в чехлах, и я развлекаю себя тем, что срываю их вместе с облаками пыли, от которых кашляет тетя Мари. Побольше живости, побольше шума! В спальне Марианна не спит, расспрашивает меня о пансионе, появились ли у меня новые подруги? Она выросла, сообщает мне, что уже курит, я ей не верю, ругаю ее, улыбаюсь — я счастлива, что мы снова спим в одной комнате. Деру ее за ухо, нежно мстя за предательство. Она делает вид, что ей больно. Потом начинается песенный конкурс. Начинает она — с музыкальной комедии, которую смотрела уже три раза, «Звуки музыки». Я хохочу, я видела этот фильм, он очаровательный, но совсем детский! Английских слов сестра не понимает, зато эти простые и нежные, радостно баюкающие мелодии проникли ей в сердце, как божественное послание. Марианна встает на кровати и копирует Джули Эндрюс, когда та, ласковая гувернантка, пытается успокоить семерых детей-полусирот, напуганных грозой: «Cream coloured poney, crisp apple strudel… these are a few of my favourite things… When the dog bites, when the bee stings…»[2] Джули наставляет детей: когда жизнь кажется тяжелой, нужно подумать о чем-нибудь добром и простом, и это прогонит все страхи. Я смеюсь над сестрой, но все-таки должна признаться, что и сама давно заучила наизусть эту песенку, и она бывала у меня на языке гораздо чаще, чем молитва.
