Кэти Бойл обнимает меня, публика бурлит и беснуется. Нескончаемый приятный шум, от него мурашки бегут по коже. Я посылаю воздушные поцелуи над полоской света у рампы, подхожу как можно ближе к жюри, к публике. Пытаюсь разглядеть мать, мне бы так хотелось сейчас увидеть ее.

Вокруг меня все кипит. Меня одевают, упаковывая, словно дорогой подарок. Шуба из белого горностая, красивая корона с бриллиантами, ослепительно блестящими и нескрываемо фальшивыми, меня гладят по волосам, целует неизвестно кто, на меня сыплются восторженные комплименты, на мне сконцентрированы всеобщее внимание и внезапная, ослепляющая и неискренняя любовь…

— Теперь, мама, можно и умереть!

Я бросаюсь маме на шею, она ловит меня и прыгает со слезами на глазах. Ожидание, надежда и триумф следа не оставили от ее обычной сдержанности. Спектакль окончен — но мое шоу только начинается. Кипучий ритм, горячее воодушевление. Мать возмущается:

— Умереть? Да ты лень-то свою притормози! Жить! Это только начало!

На следующее утро мама встает рано. Аккуратно вырезает все статьи, все фотографии представления, в котором она принимала участие и на котором ее повзрослевшая дочь была коронована. На одном из снимков есть и она сама, под фоткой надпись, перечитанная ею несчетное количество раз: «Мисс Европа с матерью». Мама потрясена и восхищена. Один миг пошатнул однообразие ее жизни, и веселая, легкая, нежданная передышка на некоторое время стерла из ее памяти все остальное. Она покупает газеты кипами и начинает делать коллаж, работа над которым растянется на тридцать лет.

Успех, словно воздушная тяга, включает непрерывное движение. Я оказалась на ленточном конвейере, который быстро движется и с легкостью уносит меня.

Телеграмма от премьер-министра Нидерландов. Мать так взволнована, что, читая ее, запинается на каждом слове. Цветов повсюду полно. То и дело звонят в дверь. Пресс-атташе загодя приносит программу на день. Шеф-организатор приходит посвятить меня в административные детали выигранной мною лотереи. Каждая из стран-участниц дарит мне что-нибудь из фирменной одежды своих ведущих марок. Фирма «Мерседес-Бенц» преподносит лимузин класса S, авиакомпания — путевку на Ямайку. И вот мне протягивают чек на порядочную сумму, а рядом сидит мать с раскрытым ртом, еще сильнее, чем я, оглушенная этим вихрем.

Я веду переговоры с «Мерседесом», чтобы они оставили себе машину и выплатили мне ее стоимость. Кубышка моя потолстела.

Вернувшись в Амстердам, я устраиваю праздник в банке и перевожу деньги на счет матери.

Меня поздравляет модельное агентство, я получаю сообщения, уже с курьером, и записку от Элли, которая желает со мной встретиться: на меня есть некоторые виды.

Дома меня поздравляет даже Хюго Клаус. Великого писателя забавляет «постоялица из Европы», как он меня называет. Он смотрел шоу от начала до конца и считает, что я «очень красивая, эфирная, искрящаяся». Эфирная? Глаза у него загораются, я отвожу взгляд.

— Благодарю вас.

Меня привлекает этот мужчина много старше меня. Раньше он, кажется, меня даже не замечал, а теперь наконец-то обратил на меня внимание. А ведь я следила за ним с первого мгновения. У него массивная фигура, резкие черты лица. В его жарком взгляде — тихо тлеющий огонь, устремления, которые пожирают самих себя и ошеломляют, поглощают меня. Неутолимая жажда бытия, желание использовать любой шанс, чтобы придать жизни еще больше динамичности, насыщенности, обогатить ее творчеством, мыслями.

Этот красавец мужчина, кажется, постоянно размышляет о чем-то, и думы придают ему спокойствия. Его желания сильны и укрощены.

Вот оно что, я не чувствую его желания, потому что он обуздал, утихомирил его. Нужно его пробудить. Этот человек нравится мне бесконечно, до страсти. Я люблю его самообладание и его умиротворяющее тело.

Я перехожу в наступление, это сильнее меня.

— Я вечером пойду в кино, хотите со мной?

Стараюсь говорить спокойно.

Он улыбается, немного удивленно.

— Охотно.

— Прекрасно, в семь часов я позвоню в вашу дверь.

Я знаю этот фильм, он довольно посредственный. Мне хотелось перестраховаться, чтобы мой господин не слишком заинтересовался фильмом, чтобы не забыл обо мне. Он сидит рядом, невозмутимый. Я ерзаю, меняя позы, нетерпеливо мечусь. Мой кавалер изображает безразличие и поглядывает на все мои уловки искоса. Я больше не могу.

— А поцеловать меня вам будет неприятно?! — спрашиваю я.

Нет, ему совсем не неприятно. Хюго целует меня долго, нежно, всласть. Мы не произносим ни слова, но его обветренные и мягкие руки поглаживают, согревают мне щеки, мягко спускаясь к шее. Подчиняясь его нежным, точным, влюбленным жестам, подхваченная незнакомой волной, я чувствую себя драгоценностью.

Теперь я сплю у него, я разделила с ним ложе, жар его тела и кусок его жизни.

Хюго нравится мое простодушие, моя молодость, мое нахальство и то сияние, которое вокруг мелких звездочек всегда ярче, чем вокруг больших писателей. Это объясняется простой природой коллективной мечты. Мечтают быть звездами, быть юными, красивыми, богатыми, свободными, единственными, любимыми. И я была такой. Я пробуждала мечты.

Хюго — отец, какого я хотела бы иметь, и любовник, о котором я мечтала. Отец-любовник. Сочетание тонкое и сильное, желанное, с бездонным эхом за пределами пристойности — там, где любовь выходит уже за границы реального. Идеальный отец, внимательный, педагогичный, снисходительный, он здесь, рядом, зрелый мужчина, уверенный в себе, отменно учтивый, любовник с телом таким же крепким, как его дух, точный в поступках, нежный и благородный, с большим сердцем, с чуть суховатой душой человека, познавшего многое. Хюго насущно необходим мне. Мы неразлучны.

Различия между нами нравятся Хюго, я его забавляю. Он в полном расцвете своих сорока лет, энергия — как у молодого, но тело кажется слишком опытным для его возраста. Сдержанная мудрость старика сочетается в нем с безумной свободой ребенка. Детство он помнит так ясно, как будто оно и не проходило. Оно не ориентир, оставшийся далеко в прошлом, Хюго сам есть детство, он соткан из него. Он носит в душе глубокий след слишком ранней драмы. Тело у него мускулистое, шершавое — под такой оболочкой нелегко угадать нежную, изящную душу. Хюго очень долго приглядывается к людям, ему надо все прочувствовать. Он тщательно препарирует ближних, их жизнь, их душевные движения и запоминает каждую деталь, помещая ее внутрь своей необъятной памяти: там у него волшебный ящичек, который он иногда открывает. И тогда из ящичка ключом бьет множество эмоций, от которых вокруг становится светло. Точные слова, выстраиваясь в ряды, образуют тонкую дурманящую мелодию редкой силы, знакомый и чистый мотив детских страданий.

У Хюго было детство отвергнутого.

Отданный в пансион восемнадцатимесячным, он начал жизнь одиноким. Он не осознавал собственного одиночества, потому что ему, крошечному, пока не было известно ничего другого. Одиночество стало для него почти естественным, сперва оно сотворило и сохранило его, а потом разрушило: Хюго мужал, понимая, что жизнь может складываться совсем иначе.

Отец Хюго тоже делал книги. Он их издавал. Между ними мог бы сложиться прекрасный союз — единство формы и глубокого содержания. Но Хюго ненавидел отца. Чтобы защититься от него, он ходил в кружок по боксу, думая о противостоянии, которое существовало лишь в его мозгу и в его сердце.

Хюго писал о своем одиночестве, о метаниях, о пережитой скорби, о своей экзальтированной, неутолимой жажде жизни. До самих корней страдания он докопался в «Страстях по Бельгии» — лучшем его романе, там действительно все о нем самом.