Одним летним днём принесла ей река-подруга плачь сельской девчонки. Прожурчала, что утопиться та собралась. Делать нечего, надо идти. Такой завет дала Мать-Земля — помогать заплутавшим. А разве ж не заплутала молодая душа, если топиться вздумала? Ни к чему лесу утопленницы.

Вышла ведьма к реке, а на камнях сидит девка. Простоволосая, раскрасневшаяся, дурниной воет.

— Чего ревёшь? Ты мне тут топиться не вздумай! Хочешь помереть, иди со скалы бросайся, — сказала ведьма, уперев руки в бока.

От такой грозной отповеди и вида незнакомки девица так оторопела, что позабыла реветь. Сидит, глазами хлопает.

— По-по-чему же топиться нельзя?

— А так помрёшь в реке, зацепится тушка твоя бездыханная за корягу, разбухнет, гниль по всему руслу поплывёт. Всё зверьё мне потравишь! Олени да оленята в твоей беде не виновны. Так по что их травить?

Личико у девахи вытянулось от нарисованной картины. Вот она, синяя, разбухшая, гниёт в корнях каких-то на дне реки, а вокруг олени, лисы, даже медведи замертво падают. Представила и сморщилась.

— А со скалы бросаться можно? — с осторожным любопытством спросила, так и не вспомнив, что реветь собиралась ещё до ночи.

— Можно, — отвечала ведьма. — От чего ж нельзя? Скалы тут высокие, добротные. Сиганёшь с одной, на острых камнях тебя распластает, по косточкам да по кусочкам раскидает. Прилетят вороны, чайки да стервятники, пожрут, что осталось. Всё ж не просто так помирать, на пропитание птицам сгодишься.

Совсем девица пригорюнилась, не хотелось ей на кусочки да птицам на корм.

— А коли передумала помирать, — продолжала ведьма, — за мной пошли! Отваром напою, послушаю о твоей беде, горемычная.

— А ты кто сама будешь?

— Ведьма я, лес от дурных людей берегу. А добрых людей — от дурных поступков.

— А звать-то тебя как, берегиня? — спросила девушка, зачарованная лёгкой поступью ведьмы.

— Звать? А как хочешь зови, нет у меня людского имени.

— Тогда Аглая тебя звать буду, как сестру свою старшую. А меня Варькой кличут.

На том и порешили. Шла девчонка след в след за ведьмой, расступались перед ней заросли, поднимали сосны тяжёлые лапищи. Птицы вились над плечами, рассказывали о чём-то. Ведьма слушала, кивала. По пути ягоды земляники, костяники да морошки сами собой в подставленные ладони падали.

Вышли они к жилищу ведьмы. Внутри ключ родниковый бьёт и снова в землю уходит. Очаг из валуна, будто сам себя обтесал. Провела Аглая рукой над очагом, вспыхнул костерок. Без поленьев, сам загорелся. «Чудеса, да и только», — думала Варя. Поставила ведьма каменную чашу на него, да такой тонкой работы… Деревенскому гончару ни в жизнь подобной не сделать, может городским мастерам под силу, и то вряд ли.

Приготовила ведьма отвар. Ароматный, сладкий, душистый. Полился он теплом по душе Варьки. Согрел, прогнал остатки слёз, очистил думы. Поняла, что и впрямь дура она. Как есть дура, если себя похоронить вздумала. И рассказала она ведьме как на духу про придурь свою девичью. А старо всё было как мир. Полюбился ей парень один — Николка, и она ему оказалась люба. Пришёл он к ней свататься, а отец добро не дал. Сказал, нечего дочери мельника за простого пахаря идти. Батюшка ей нашёл жениха получше да побогаче. За вдового кузнеца из соседней деревни пойдёт. А тот старый, и характер у него дурной, и Николка-то люб. Не пойдёт она за старого кузнеца — лучше смерть! Но помирать теперича тоже неохота.

— А не тот ли это мельник, что клети и силки в лесу на зверьё расставляет? Да пушниной более других приторговывает? — прищурилась ведьма.

— Тот, Аглая. Только батюшка негодовал люто, что последнее время ни одного зайца или лисицы в силках нету.

Ведьма кивнула, мол, так и должно быть.

— А не тот ли это кузнец, что подмастерьев своих плетьми учит так, что их крики моих птиц перепугали?

— Тот, Аглая. Поговаривают, что он не только подмастерьев хлещет, что и жена его от тех плетей померла. Не родила ему сына, так и забил её до смерти.

Снова ведьма кивнула.

— Быть по сему, приходи ко мне завтра. Найди дерево от земли расколотое и к небу сросшееся. Пройди через тот разлом да шагай по тропе. Никуда не сворачивай, назад не поворачивай. Как дойдёшь до моего дома, кликни меня три раза. А пока ступай за сойкой, она тебя выведет.

Вышла Варя из лесу, посмотрелась в реку. Ни следа от слёз не осталось, платье чистое, будто снову, а не в речном песке и грязи. Казалось Варе, что и полдня не прошло, как она к реке пришла и от Аглаи ушла, а на небе заря утренняя. Выходит, ночь уж минула. Зашла деваха домой, думала, станет матушка на неё браниться, мол, дочь незнамо куда делась. А матушка кинулась ей на шею, кричит: «Пропал батька наш! Как вчера в лес ушёл, так и не вернулся!».

И смекнула Варька, что без ведьмы тут не обошлось! Ринулась она обратно в лес. Ведьма на завтра звала её, а утро уже вовсю разыгралось. Нашла она дерево, как Аглая описала. Нырнула в раскол ствола, помчалась по тропе, не оглядываясь. Возле дома ведьмовского трижды крикнула: «Аглая, Аглая, Аглая!».

— Чего вопишь, оглашенная? — вышла ведьма из-за куста. Взгляд изумрудных глаз суровый, платье из листвы в пол, корона из ветвей.

— Батька мой в лесу пропал!

— Ах, это… тут, он. За мной иди, — поманила ведьма Варю ладошкой.

Вышли они на поляну, а там клеть стоит. В клетке заяц мечется. И ухо у зайца одно порвано, точно у Варькиного отца. Бухнулась девица на колени.

— Это что же, Аглаюшка? Неужто батюшка мой? Да как же это?.. Зайцем-то? Это ж, ты его в клетку-то?

— Я. Лисы его от самой опушки по моей просьбе гнали. До самой этой клети, которую он сам и ставил. А что? Жаль тебе его? Он же тебе житья с любимым не даёт! По что его жалеть?

— Так-то оно так, так ведь батька он мой, родной. Трое нас сестёр да брат младший. Никогда мы не голодали, никогда он нас не обижал. Жадность ему порой глаза застит, так ведь не со зла он. Для семьи. Я его уговорю клетей больше не ставить, и Николка ему понравится. Работящий он, хороший, незлобивый. Не отдаст он меня старому кузнецу. Только верни батюшке облик человеческий, — сложила деваха руки в молитвенном жесте.

— Ну, коли так, быть по сему!

Хлопнула ведьма в ладоши, закружила вокруг клети с зайцем. Пропала клеть, а на месте зайца стал мужик. Росту высокого, борода, волосы седые. Не хилый, не грузный. Ладный такой мужик. Задвинул дочь себе за спину. Надвинулся на ведьму.

— Батюшка, стой, Аглая меня от смерти спасла. Я ж топиться думала, она меня вразумила!

— Я тебе дам, топиться, дурёха! Ты, что ль, Аглая? — ткнул мужик в ведьму пальцем.

— Я! Как тебе в клети, в заячьей шкуре? По нраву? — хитро прищурилась ведьма.

— Да я тебе сейчас! — замахнулся мужик на ведьму кулаком. А ему в руку волк вцепился, два других из-за спины ведьмы выступили. Недобро так смотрят.

— Да я, это… Того… Понял я, понял! Чай, не дурак! — присмирел мужик.

— Самый настоящий старый дурак и есть! — обвиняюще ткнула в него пальцем ведьма. — Посмотри, что натворил! Дочь свою чуть до гробовой доски не довёл! Ты на себя глянь, поперёк дуба шире. И дочери твоей Никола приглянулся, ведь на тебя ж похож. Да и кто ценит зерно больше, чем хороший пахарь. Ведь каждое зёрнышко сам взрастил. Стал бы он тебе сыном, обучил бы ты его мельничьему ремеслу. Всё легче вдвоём, пока сын малёк совсем. Родили бы тебе они внуков. Жили бы в любви и труде. Это ли не богатство? А зверьё моё в клети зачем ловишь? Выйди в лес, как честный охотник. Или по нраву тебе было загнанным в прутьях сидеть?! Ты против зверя, зверь против тебя. Такую охоту чтят боги, такой порядок чуют звери, такой уклад храню я. А теперь отвечай, по что Варю кузнецу проклятущему пообещал?

Вспомнил мужик слова и слёзы дочери, пока ещё в клети зайцем сидел. Да и последние слова ведьмы в самое сердце его задели.

— Прости меня, дочка. И впрямь дурак я, как есть старый дурак. Жадность мне глаза застила. Кузнец мне сундук серебра обещал. Так и виделось мне, вторую башню мельницы нашей построить, жернова большие. Ох, дурак! Видел я, что моё решение Варьке не по нраву. Порывиста она, а как яриться начнёт, так с места не сдвинуть. Моя кровь! Но решил, перебесится девка. А оно вон как вышло. Правда она это… топиться хотела?